$^^^^^^^^$                          
   в коридор   на балкон         $        $                          
     _____       _____          |^|       $                          
    |  \  |     |  \  |        / * \      $                          
    |   | |     |   | |                   @  осмотреться             
    |  [| |     |  [| |                                              
    |   | |     |   | |                                              
____|___|_|_____|___|_|______________________________________________
                                                                     

Бахыт КЕНЖЕЕВ

СОСТЯЗАНИЕ С ЕВРОПОЙ

* * *
То нахмурившись свысока, то ненароком всхлипывая, предчувствуя землю эту, я - чего лукавить! - хотел бы еще пожить, пошуметь, погулять по свету,
потому-то дождливыми вечерами, настоя зверобоя приняв, как водится,
с неиссякшей жадной надеждою к утомленною просьбами Богородице
обращаюсь прискорбно – виноват, дескать, прости-помилуй, и все такое.
Подари мне, заюшка, сколько можешь, воли, а захлебнусь - немножко покоя.

Хорошо перед сном, смеясь, полистать Чернышевского или Шишкова,
разогнать облака, обнажить небосвод, переосмыслить лик его окаянный.
Распустивши светлые волосы, поднимись, пречистая дева, со дна морского,
чтобы грешника отпоить небогатой смесью пустырника с валерьяной.
Хороша дотошная наша жизнь, средоточие виноватой любви, непокорности и позора,
лишь бы только не шил мне мокрого дела беспощадный начальник хора.

* * *
Состязаться ли дуньке с Европой,
даже если не гонят взашей?
Запасной сарафанчик заштопай,
молодые карманы зашей.
Слышишь - бедную Галлию губят,
неподкупному карлику льстят,
благородные головы рубят –
обожженные щепки летят
и теряются в автомобильных
пробках, в ловчих колодцах очей
голубиных. До луврских ткачей
и до их гобеленов обильных –
что им, звездам Прованса, холмам
перетлевшим, где римский роман
завершается? И - не свобода ли
есть первейшая ценность? О да!
Но ее одурманили, продали.
В коммунальном стакане вода
подземельная пузырится.
Дождь – каштановый, устричный – льет
в Фонтенбло. Обнищавшая птица
(скажем, сыч) воровато клюет
беспризорные зёрна. Пшеничные?
Нет, ячменные. Видимо, личная
не сложилась, да и подобрать ли
рифму к милостыне? Черное платье
тоже вымокло, солнцу назло.
Нелегко. И тепло. И светло. 

* * *
От картин современных горчит в глазах, а от музыки клонит в сон,
а перед сном, братом известно чего, под окном опавшие листья (рябины? клена?)
в лубяной собирают короб. Всяк виноват перед всяким, особенно если он
не способен любить или быть любимым. Стакан граненый, орех каленый,

* * *
Как заметил один растлитель, с прибаутками приобретая путевку в ад,
любая хворь приближает к предбаннику вечности (там на крюках окалина,
там мелкие капли напрасного дихлофоса на мокрицах и пауках, там спят
вповалку, и не видят даже ночных кошмаров). Надо ковать железо, пока оно
светится и не ржавеет, пока наковальня крепка - но молот, пожалуй, стал
неподъемен. Даже гвоздя завалящего не выходит, даже ножа, не говоря о,
скажем, добротной подкове или узком копье. Остывающий мой металл,
мой беспомощный коновал, для чего мы так судорожно и упрямо
то распеваем псалмы, поворотясь кровоточащей спиною к нехитрым глазам врага,
то на песке синайском вечнозеленой веткой кресты и свастики чертим -
неужели затем, чтобы на лобном месте чужие дети кричали: “Ага!
Афанасий Дементьевич, что ж получается? Значит, ты тоже смертен?”

* * *
Когда с сомнением и стыдом
ты воротишься в отчий дом,
сдаваясь нехотя на милость
минувшего, мой бренный друг, -
очнешься, осознавши вдруг,
что все не просто изменилось,

а – навсегда. И сам нальешь
за первый снег, за первый дождь
поникших зим, погибших вёсен,
истлевших осеней. Они
не повторятся, извини,
лосинам не воскреснуть в лося.

Младенец учится ходить –
и падает, и плачет. Сыть
собачья, травяной мешок ли –
а что хохочем за столом
и песни старые поем –
пройдет и это. Как промокли

шатающиеся у окна,
как незабвенна и страшна
весна, как сумерки лиловы!
Прошедшего, к несчастью, нет –
оно лишь привидение, бред,
придумка Юрия Петухова.

И все-таки – вдвоем, втроем
вступить в зацветший водоем,
где заливается соловьем
неповторимый Паваротти –
и мы, как на поминках пьем,
за то, как мир бесповоротен.

* * *
Если нам и дано успокоиться –
сами знаете, где и когда.
“Перемелется”. “Хочется-колется”.
“Постарайся”. “Не стоит труда”.
В измерении, где одинакова
речь борца и бездомного, где
стынет время хромого Иакова,
растворяясь в небесной воде,
еще плещется зыбкая истина,
только приступ сердечный настиг
чайку в небе… La bella и triste. На
океан, на цикаду в горсти
месяц льет беспилотный, опаловый
свет, такой же густой, как вчера.
Сколько этот орех ни раскалывай –
не отыщешь, не схватишь ядра...
И шумят под луною развалины,
пахнет маслом сандаловым, в дар
принесенным. “Как ты опечалена”.
“А чего ты еще ожидал?”
“Ничего”. Мне и впрямь одиноко,
как бывает в бесплодном труде
не пророку – потомку пророка,
не планете – замерзшей звезде…

* * *
Когда кажется слишком жесткой кровать, и будильник сломался, или
вдруг наручные начали отставать (а раньше всегда спешили),
и не в силах помочь ни новый завод, ни замена батарейки,
а на дне кармана внезапно блеснет монеткою в три копейки
(встрепенись, нумизмат, конопатый пострел!) жалкое прошлое - бей тревогу.
Все это значит, что ты постарел, что, выражаясь строго,
виноват (и не в силах уснуть) перед Богом - Бог с ним, но и перед
самим собой - и пора навостряться в путь, в который никто не верит.

Все это значит, что мир обогнал тебя, что в озябшей сухой ладони
не аммонал, а веронал, что вряд ли улыбчивый ангел тронет
тебя за плечо в мартовской тишине ночной, чтобы в восторге
беспричинном взглянуть за окно, где привкус лимонной корки
в морозном небе, арабская вязь, и планеты бессонные, сторожевые
проповедуют липам и тополям, смеясь, искусство жизни впервые.
А еще это значит, что циферблат - не лицо, а лишь круг -
                                                   ну о чем ты подумал? -ада.
И на стрелки уставясь, переводя их назад, ни о чем его не проси. Не надо.

* * *
Каждое солнце - атом, но и каждое сердце - стон.
И поэтому черномраморным вечером, на излете хмеля,
наступает время, - вздрагивая, холодея, - размышлять о том,
что происходит на самом деле.
Орденоносный старик, кряхтя (развеялся и погас
звон фужеров и стопок) на четвереньках ловит
настырную крысу. То есть, время фантомных зачатий, час
то незваных мучений совести, то ужаса, то любови.
Как полено сосновое в печке взрывается и трещит!
Хорошо глядеть на огонь - говорят, честнее такого друга
не бывает. Что с тобою, провидец? Зачем твой сыромятный щит
с головой Горгоны отброшен в паучий угол?
Наступает время сбора камней, из которых я каждый взвешу,
время замеса глины для табличек, каждая из которых могла бы
рассказать, как Энкиду, прикасаясь к руке Гильгамеша,
рыдал: “Не рубил я горного кедра, не умертвлял я Хумбабу”.
Так мы вступаем в неосвещенный храм, где жизнь - спокойна, случайна, -
полыхает незримым огнем (а шторы давно закрыты),
исполненным нечитаемой и заиндевевшей тайной,
как грошовый брелок для ключей из письменного гранита.

* * *
Когда зима, что мироносица,
над потемневшею рекою
склонясь, очки на переносице
поправит мертвою рукою,

* * *
Так вездесущая моль расплодилась, что и вентилятор не нужен,
Так беспокойная жизнь затянулась, что и ее говорок усталый
стал неразборчив, сбивчив, словно ссора меж незадачливым мужем
и удрученной женою. Разрастаются в небесах кристаллы