Иосиф
ГАЛЬПЕРИН
ЗА КРАЙ
БАРХАНА
*
* *
Посадите меня в одиночку -
всё равно научусь говорить,
посадите хоть в банку, хоть в бочку -
дна не выбить, а с фэйса не пить.
Изуродован, скомкан, расплющен,
глаз неточен и голос подсел...
Всё равно остаюсь вездесущим,
видя сверху падение тел.
Вместе с видимым миром исчезну,
на себя напоследок взгляну, -
всё равно с моей клеткой железной
нераспаянным ускользну.
То, что создано, - то существует
и ликует, обманом маня,
и жестяная банка пустует
в середине гремящего дня.
ФОКУС
Я умею делать этот фокус -
перевод воды в разряд вина,
надо только пристальней вглядеться,
отобрать блеснувшие мгновенно
капли солнца в холоде струи.
К ним прилить, как учит «Юный
химик»,
трель ударов, неразменный плеск -
то, что можно наклонясь расслышать
в механичном равномерном пенье
пролетающей по воздуху струи.
Я бы мог сказать, что нужно
запах
различить и след горчинки кислой,
но настолько субъективен вкус,
что я вам советовать боюсь,
принцип поняли - решайте сами.
Ну а я добавлю по старинке -
в чашу ожиданья капну хмель,
радость от слепящей и поющей,
пахнущей и яблоком, и сливой,
звонкой неразбавленной струи.
* * *
Вот мужчина с вислыми щеками
с собственным лицом на поводке
заступает за бордюрный камень,
ищет брод в асфальтовой реке.
Впереди бежит миноискатель
с разделённой частью головной,
это значит: сброшен обтекатель,
снят намордник с пасти неземной
и запущен спутник по орбите, -
жизни страх, надеждой окрылён,
сношенный, как щёки, и разбитый,
наконец от жизни отделён.
Говорили же: возьми ся в руки,-
вот теперь, спокоен и мудёр,
переходит Лету по науке
от себя уставший каскадёр.
* * *
Шагая между струй, в пещеры
заплывая,
проваливаясь в ямы, барханы бороздя,
я разделил полёт, как делится кривая,
на чёрточки прямых, на точки от гвоздя.
Скрепляю времена оставленным
пунктиром:
и кровью, и слезой, и потом, и слюной, -
как будто дробью дат мишени мечу в тире,
и дробный мир в ответ квитается со мной.
На грани разных сред себя не
обнаружив,
ни на одной прямой пера не закрепив,
бесцельную стрельбу неверного оружья
я записал на слух и принял за мотив.
На точки и тире, под стопку и
закуску
легко перевести провалы и рывки,
морзянку посчитать вершиною искусства,
но смыслы толковать без кода - не с руки.
Теперь искать следы в пустотах
и пристрастьях,
по дыркам понимать прицел, запал, полёт
и находить себя по ритму на запястьях,
по брошенным словам, по реплике в блокнот.
* * *
Зайди внезапно в пустую комнату
-
и перед тобой промелькнёт
хвостик
потерявшейся связки ключей.
Вещи,
как дети и женщины,
стоит отвернуться -
тут же начинают искать приключения.
Пуля нашла чужого...
Творения человека,
включая женщин и детей,
стоит утратить над ними контроль,
тут же выдают,
чего хочет племя.
* * *
Расставьте запятые
между словами
на
смерть
поэта
и вы почувствуете
облегчение.
ЦВЕТНОЕ ЭХО
Руками тень перебирая
по серой нитке, по пятну,
по утолщению, по краю
к утру до света дотяну.
Глядишь, и взбалмошная птица
устанет в панике слепой
о прутья рёбер колотиться
и заживёт сама собой,
и вылетит из малой дверцы,
и скажет голосом моим
то, что сказать не может сердце,
бегу я или недвижим.
Я изнутри себя не слышу,
не понимаю, не люблю,
а тут снаружи, сбоку, свыше
шальные сны щебечет клюв.
Глазами звук переживая,
я птицу в кулаке спрошу:
что ты трепещешь, небольшая,
неужто душу задушу?
Но мне в ответ - цветное эхо,
неразличимое словцо
и невесомая потеха
потрогать крыльями лицо.
* * *
Варе
Я расскажу тебе о любви.
Когда-то, давным-давно,
спали змеи в земле, как швы,
скрепляющие полотно.
А над пустыней коричневых гор,
серых, седых песков
звёзды накинули млечный ковёр
на чёрный высокий кров.
И вот, словно нить через два полотна,
под скрип просолённой земли
люди тянули тепло со дна
сквозь тело железной змеи.
Пыльный ветер-афганец сверлил
черепа,
(из ушей на подушке песок),
опрокидывал напрочь броню черепах
зимний скучающий бог.
Я видел тигра следы у реки,
я слышал высоких птиц
и понял, как непонятно крепки
просторы афганских границ.
И шаг за шагом вдоль Аму-Дарьи
к своим от чужих огней
я возвращался туда, где горит
то, что тепла теплей.
В моём зодиаке - одни глаза,
змеи горячих рук
скрепили жизни ткань, завязав
концы бесконечных разлук.
Я вернулся. Метельный февраль -
как ветер-афганец, как вальс...
Вот почему такою, Варь,
мама твоя родилась.
ПЕСЧАНАЯ РОЗА
Переходя из комнаты в пустыню,
где обжигает буквенный песок,
где равнодушно ветры холостые
перегоняют Запад на Восток,
а потому и правды так текучи,-
легко меняю ужас на восторг
на острой кромке зыбящейся кручи.
Дрожат и тают в мареве хамсина
страниц границы и обложек жир
и достоверней ангельского чина
невольных иллюстраций миражи,
но вызревают каменные розы
из бывших смыслов и сгоревших жил,
подчёркивая тем каноны прозы.
Скажи мне: от жары спеклись
песчинки,-
но правдою меня не обмани, -
пустынной розы выцветшие льдинки,
как панцири моллюсков с глубины,
давлением веков и смыслов сжаты.
Заходит солнце пожелтевших книг,
за край бархана падая на Запад.
* * *
Лунный луч на горбу черепахи, -
вот и вспомнил верблюжью раскачку,
и горячею пылью запахло
от холодного панциря спячки.
Так из ночи, где воют сирены
потревоженных автомобилей,
я вернулся к покою Вселенной, -
сладкий финик и звёзд изобилье.
И оттуда, от пальмы и дома,
я пошёл в пропотевшем бурнусе
на восход за рукой незнакомой
по устойчивым солнечным брусьям.
Одинокий в цепи каравана,
я отправился в путь без оглядки,
и сыпучая сила бархана
обняла мои слабые пятки.
А когда, преклонивши колени
мне верблюд разрешил воцариться,
я вошёл в тесноту поколений
под бурнусом меняющих лица.
В полумраке песчаной спирали
зиккураты, столпы, пирамиды
грани времени истирали,
не теряя объёма и вида.
Но, не глядя на это наследство,
припадая к воняющей шкуре,
я по ветру поплыл, бессловесный,
и скрипящие веки зажмурил.
Значит, верить руке и верблюду
и не верить свету и слову?..
Оглянись - полуночье повсюду,
лунный свет на томах Гумилёва.
ЧУДОВИЩНАЯ СКАЗКА
Жили были два чудовища -
Тадаищё и Ничевоищё.
Поедая свежие овощи,
поучали родное стойбище:
- Ныли давеча,
что, мол, давяще,
атмосфера у нас, как на кладбище.
А зачем нам шумные сборища,
разобраться бы между собой ещё.
Приключений, я знал когда ещё,
не ищи на своё седалище.
- Дураки - это наше
сокровище,
потерпи, милок, ничего ещё.
После них, как на бывшем пожарище,
всё растёт, дорогие товарищи.
А при правильной маркировке
прямо "в яблочко" лупят морковки.
В общем, то ещё было зрелище
и чудовища были те ещё,
но молчали местные жители,
чтобы их в ответ не обидели,
а прохожие богатыри
только тырили монастыри.
Но однажды отважный Снимищё
на чудовищ обрушил силищу,
поднимая заветную палицу,
закричал: - Прекратите пялиться!
Получайте моё топорище
и сажайте на пепелище.
А к нему подключился Другищё:
- Я сейчас вас одену в рубище
и такое устрою стрельбище -
не найдёте себе пристанища,
будь вы Идолище и Поганище.
Отвечают им эти сволочи:
- Мы тогда ещё ничего ещё -
по сравненью с твоею рожею
на чудовищ мы непохожие.
Если ж вам не нравятся прозвища -
сменим, чтобы побольше угроз ещё.
Вот с тех пор и творят побоище
Никодаищё с Огогоищё. |