Вообще-то это должность как минимум капитанская, тем более в высшем военном командном училище (связи), где все звания по должностям на одно выше, чем в войсках, но у нас в роте до этого была просто ненормальная текучесть командирских кадров, так что Капитошке дали должность вроде как на вырост: вдруг, дескать, человек возьмёт себя в руки, исправится и начнёт прибавлять. Или, может, его нарочно кинули на амбразуру к нам, неуправляемым — чтобы потом наконец-таки с чистой совестью уволить (тогда, в 85-м, это была настоящая проблема).

Потому что Капитошка сильно пил. Нет, не в том смысле, что водку регулярно или запоями. Он пил всё и всегда — каждый час или может быть даже каждую минуту, он всегда был нетрезв; другое дело, что при малой дозе он выглядел чуть ли не бодрым, а при дозе чуть больше (а много-то ему, хронику, уже и не надо было) — просто укладывался, где придётся, и мычал что-то, либо просто отрубался, обделавшись.

В самый первый день его появления в роте все поначалу слегка прижухли: мало ли что взбредёт в похмельную голову этому несчастному толстяку? И он действительно поначалу слегка построжился, придрался к дневальному, построил всю роту и задвинул речугу низким и хриплым голосом. Потом поднялся к себе в кабинет на второй этаж. И уже через час, невменяемый, спросил у подвернувшегося каптёрщика: А чернила пьют?

Вот тут-то мы и подсуетились со своим предложением насчёт более пристойного питья. Собственно, с таким командиром мы и так бы запросто могли сваливать в город, но с увольнительной было всё же надёжней, да и задружиться с ротным тоже не мешало (да и поиздеваться над ним — поначалу из вредности — тоже).

Так мы ходили и по домам, и просто пошакалить по городу каждый день. Потом даже стало неинтересно. Да и особо наглеть тоже уже не хотелось. Мы даже благородно стали назначать сами себя в наряды — не из рвения служебного, понятно, а просто чтобы подстраховать лишний раз Капитошку (мы ведь понимали, что ТАКОГО командира нам уже больше не дадут) да хоть какую-то справедливость по отношению к одноротникам соблюсти. Те, впрочем, в эти двадцать восемь дней тоже оттянулись на всю катушку — и с городом, и с выпивкой, и с девками из соседней общаги...

Закончилась вся эта лафа слишком быстро и просто. Капитошку неожиданно вызвали в штаб, а он, уже в полной небоевой готовности, уныло и неразборчиво исполнял какую-то песню у себя на втором этаже. С вызовом-то мы, как всегда, легко разобрались: командир где-то на спортгородке, или в автопарке, или у свинарей (там нет телефона), но дежурный по училищу подпол оказался въедливым — пришёл, проверил, и тут мы уже ничего поделать не смогли.

Капитошку сослали на полигон — в двадцати километрах от города, там тоже была рота обеспечения, но менее, так сказать, элитная — и там он пропал окончательно. Как-то ночью с двумя дедами-тюменцами поехал за водкой на машине с секретной радиостанцией в кунге — и на обратном пути они съехали с колеи, повалились на бок в сугроб. Доплелись до части пешком, но ещё с пойлом и в конце концов ухрюкались так, что он заснул с расстёгнутой ширинкой прямо на крайней кровати в солдатской казарме, а пистолет валялся рядом, хорошо никто его не стырил — сержант-хохол вовремя вызвал начальника штаба.

Нам дали другого командира — капитана, приехавшего из Германии. Очень маленького роста, он так потешно отпечатывал строевой шаг, частя и задирая ноги даже не на 90, а на все 100 градусов, но вообще-то мужик был ничего — когда к нему с добром и понятием, он тоже относился нормально, часто сам отпускал нас по домам. Во всяком случае, он был гораздо лучше, чем майор Затрищак до Капитошки. Тот был уставщиком до мозга костей и всё стращал нас Чаданом: приказывал подойти к карте и отыскать этот самый Чадан — где-то между Читой и Магдагачи — и пока ты стоял, как дурак, держа палец у стенки, он увлечённо рассказывал, как отвратительно нам там будет служить. Или ещё острил каждый раз оригинально, что мы на Крайнем Севере автоматами будем айсберги от берега отталкивать...

Дослужили мы нормально, Затрищак окончил академию и сейчас, наверняка, уже генерал: такие, как он, целеустремлённые, точно становятся генералами, причём именно настоящими служаками, и если не героями-полководцами, то уж и не теми, кто эшелонами ворует обмундирование и ГСМ.

30.12.98

В нашей футбольной команде второй лиги работал одно время администратором странный мужик по кличке Белорус. Собственно, мужик-то он был вполне обычный, но это-то и было странно: администраторами как правило работают или вихлястые такие вороватые пройдохи, или туповатые, но опытные и расторопные бывшие игроки, которых из-за былых заслуг оставляют в команде, и только со временем они приобретают обманчиво солидный и даже лощёный вид, а этот был как будто совсем не от мира спорта; нет, он не был совсем уж “тюленем”, которые засыпают на ходу и ложку проносят мимо рта, для ОБЫЧНОГО МУЖИКА он был вполне предприимчив, и где-нибудь на заводе нормально справлялся бы даже с ролью снабженца. Но в футбольном мире мало быть просто активным, здесь надо быть СВОИМ по группе крови, по манерам и языку, и вот с этим у Белоруса и были проблемы.

(О кличках в среде футболистов вообще разговор особый. Этот мир не очень развит интеллектуально, да и с точки зрения образованности, как говорится, есть куда развиваться, но некая ЯСНОСТЬ и ЖИВОСТЬ ума у настоящих игроков — непременный атрибут, и смекалка, и мыслительная реакция; и язык здесь хоть и порядком заштампован, но в надлежащем исполнении очень ярок и образен, так что прозвища в командах даются, как правило, не только “говорящие” (а для игроков — и не только удобные с точки зрения короткого выкрикивания на поле), но и по-настоящему точные; например, был у нас хитрый и вальяжный полузащитник по прозвищу Сытый, и вернее одним словом описать его полусонный образ, поведение и даже жизненную философию было просто невозможно).

А Белорус, повторяю, был именно каким-то белорусом, каким-то полесским хлеборобом с точки зрения своей полной неподходящести к нашему суровому и несправедливому миру.

Однажды из-за него вся команда опоздала на самолёт: на билетах было написано 17.00, а он почему-то посчитал, что это 7 часов вечера, вот мы, не торопясь подъехав к аэропорту, и проводили взглядом улетающий в даль самолёт... И дело тут вовсе не в элементарной ошибке — проколоться может каждый, — а просто настоящие администраторы знают расписание всех самолётных рейсов наизусть!

Да, он не был настоящим администратором, и поэтому не задержался у нас надолго.

Поэтому, кажется, он до увольнения и не постарался одеть всю родню и всех знакомых в дефицитные в то время спортивные костюмы и кроссовки — во всяком случае, таких разговоров о нём не ходило, а у нас подобные дела просекаются сразу.

А где-то через полгода после ухода от нас он повесился у себя дома на короткой бельевой верёвке, привязанной к “змеевику” батареи в совмещённом санузле — спрыгнул с краешка ванны и погиб-таки, хотя при таком способе, говорят, это довольно сложно. Вроде бы, какое-то время он был ещё жив и его можно было спасти, но рядом, разумеется, никого не оказалось.

Перед самоубийством (или просто неудачной попыткой его инсценировать?) он купил две бутылки коньяка, но отпил всего грамм пятьдесят из одной, и написал предсмертную записку, в которой никого не винил. Все решили, что так он слишком близко к сердцу воспринял разрыв с какой-то очередной бабой (кто-то видел её и знал — с отменной стервой).

А меня почему-то больше всего зацепили именно эти две ненужно купленные бутылки коньяка. Ведь вряд ли он хотел упиться до беспамятства — в таких случаях обычно принимают разве что “для храбрости”. И тем более вряд ли он думал выпить их с кем-то — даже если бы он собрался мириться со своей дамой, то наверняка достал бы полусладкого шампанского и цветов.

Мне кажется, что так он хотя бы под конец попытался шикануть по-настоящему, сыграть красиво и нестандартно, вырваться из своего старомодного смешного образа — никчёмного и отжившего. Может быть, он мечтал, что после такого поступка о нём вспомнят не как о Белорусе, а как о каком-нибудь Гусаре, Французе...

Так, в общем-то, и вышло, хотя никакого моего унижения не было, просто до этого как-то и дело не дошло — говорил в основном один хозяин, да приятель мой изредка вставлял отдельные замечания, чаще всего шутейные, дабы немного оживить академичность атмосферы и слегка поддеть своего бывшего ученика, ставшего слишком неземным.

Потому что Опушкин — святая душа, в полном смысле святая! — похоже, всю свою теперешнюю жизнь посвятил героическому делу несения слова — правда, не в массы, а прямиком к самому Господу Богу, не иначе, ибо издавал он (а точнее — переиздавал) почти исключительно философско-интеллектуальную эссеистическо-мемуаристическую литературу таких элитарных авторов, что я и фамилий-то большинства из них не слышал, не говоря уж о том, чтобы что-то прочитать. С кротко горящими глазами он описывал нам, какой редкости редакция какого раритета была подготовлена им к печати — эта редакция 28-го года издавалась таким мизерным тиражом, что к настоящему времени осталось всего несколько экземпляров, и переиздание именно этой редакции — понял даже я — по-настоящему высший пилотаж. При этом он совершенно не бахвалился, он просто слегка проговорился близким по духу людям о переживаемых им трудностях, а заодно и продемонстрировал свою решимость не сдаваться и донести свой крест до конца, пока хватит сил (он прямо так и сказал это — насчёт креста и божьего промысла). Он был мягок и твёрд, по-настоящему образован и по-своему обаятелен, и это не могло не вызывать к нему уважения. А чтобы по-интеллигентски немножко снизить этот эффект, не смущать нас, не принижать самим фактом своего высокого существования, он ещё и этакого саморазоблачающего юморка подпускал.

“А один раз, проснувшись, я обнаружил себя лежащим прямо вот здесь, под столом, — поделился он — худющий, бледный, тонкокожий, но твёрдый духом. — Я работал до трёх часов ночи, и вот почувствовал, что совсем посадил спину и решил дать ей отдохнуть — улёгся прямо на пол. И заснул”. И так сокрушённо-шаловливо мне улыбнулся. И я примерно так же понимающе улыбнулся ему, потому что ночь накануне я провёл примерно так же героически и смешно: выпивал “Старку”, много болтал и даже пел, занимая внезапно нагрянувших пьяненьких гостей и попутно платонически соблазняя самых крепких и симпатичных из дам. Неудивительно, что спать мне сейчас хотелось смертельно, но я, больше всего на свете боясь опозориться в ТАКОЙ компании (а заснуть во время ТАКОЙ беседы было бы, пожалуй, даже безнравственней, чем во время неё пукнуть), собрал всю волю в кулак и слушал действительно внимательно, и, несмотря на полную одурелость, порой даже впопад кивал.

Но, в общем, всё это оказалось ни к чему. О моей писанине он спросил что-то короткое и неважное в самом начале, а потом говорил только о настоящих КНИГАХ, о настоящих ТВОРЦАХ и МЫСЛИТЕЛЯХ. Он даже и мысли не допустил, что я — живущий сейчас в соседнем городе нестарый и небритый человек — могу написать что-то интересное и стоящее…

Беседа наша (точнее, его лекция-проповедь) явно затянулась, и с этим пора было кончать. “А можно посмотреть изданные вами книги?”, — спросил я из вежливости, видя, как он этим гордится, но он понял это совсем по-другому. “Вот такая книга — примерно сто страниц, как у вас, и в жесткой обложке будет стоить двенадцать тысяч” — сразу стал он деловитым и вполне земным спецом-издателем. А ещё до этого он сообщил нам, что ВЫНУЖДЕН издавать всякую ерунду, чтобы были деньги на главное, на настоящие книги. Так что нельзя было сказать, что меня совсем уж проигнорировали. Даже наоборот: меня очень даже хотели поиметь. Но я почему-то не не ответил взаимностью. Я просто как-то сразу успокоился, даже заскучал и захотел по-вежливому свинтить. И вскоре нам представилась такая возможность. И нас не стали слишком задерживать...

…Когда Бог призовёт его к себе и решит справедливо воздать по делам его, то, конечно же, пожалует ему исполнение главной мечты, то есть главного предназначения и предначертания: сидя в мраморных беседках под райскими кущами и под пение райских птиц Опушкин будет вести неторопливые глубокие беседы с великими и энциклопедически образованными людьми, к примеру, с Мережковским о Данте, а раз в месяц по последним четвергам на поэтических вечерах — и с известными поэтами на языке оригинала.