Вымолчи слово…

В 1985 году у нас наконец вышли первые книжки.

Честно говоря, мы и создавали-то литобъединение для того, чтобы легче было пробивать публикации. Это уже потом для нас мнение товарищей стало значить больше, чем мнение публики. Мы уже знали, как слушатели будут реагировать на ударные строки и кого за кем лучше выпускать на выступлениях. А выступлений хватало – и на предприятиях, и в сельских школах, и в уфимских ДК. И ясно уже было, что Стаса Шалухина надо выпускать, чтобы завести публику. И что после него лучше сразу что-нибудь в прозе читать, хоть юморески. Только не стихи. Потому что его щемящая нота еще долго висит в воздухе и другие стихи в ней тонут.

Он, конечно, мог дурачиться, по первому знакомству изображать дилетанта, который не знает, с какой стороны гитару держать и как владеть голосом. Мог волноваться, сбиваться, даже "петуха" пустить – все это роли не играло. Потому что он шел напролом, откровенно претендовал на знание народной души, брался играть не на гитаре – а на струнках этой самой души, воскрешал фольклор, переосмысливал его и был настолько русским, что оказывался своим в любой башкирской, татарской, чувашской деревне. Пел свои сказки открытым высоким голосом, как не у бардовского костра поют, а на завалинке. Читал, как проповедовал – взволновано и обстоятельно. И, как и все мы, хотел печататься – и выходил на страницах "молодежки", куда мы его переманили работать из школы, не только с заметками, но и со стихами.

А книжка, как и у нас, появилась семь лет спустя. Она, как и наши, входила тоненькой тетрадкой в общую кассету. Появление этой самой кассеты мы и отправились праздновать на дачу к нашему руководителю Рамилю Хакимову. Октябрь, еще тепло, Гарафычу, как мы не в глаза называли заметно старшего Хакимова, надо было что-то успеть по хозяйству. Стас был после операции, Айрат Еникеев вот вспомнил, и стеснялся, что не может вместе с нами таскать доски. Не мог он и торчать в сауне, занимался обедом, пока мы парились. И потом был тих, когда мы, окунувшись в ледяную Дему, прибежали обратно, выпили и заговорили. Мы почти не читали и почти не пели, разве что Грахова слушали. Теперь, став признанными в издательстве поэтами, мы хотели быть равными и не признавали никакой прежней иерархии, даже Гарафыча слушали вполуха.

Легли на полу, Стас молчал по-шукшински, выходил курить. Выходил и я с ним, поглядел на звезды, послушал ветер. Почитали друг другу, поспорили – нет, не о качестве, а уточняя акценты, мы с ним такие разные были по методу, что могли говорить и принимать слова открыто. Потом я посвятил ему стих, опубликованный в следующем нашем сборнике, стих как-то перекликался с этим ночным разговором на крыльце дачи Хакимова. Я давно уехал из Уфы, видел Стаса раза три за последние десять лет, поэтому вспоминаю прошлое и говорю в прошедшем времени, хотя отмечаем только девять дней со дня его нелепой и мистической гибели, совпавшей с гибелью уфимских детей над Боденским озером. Но мне кажется, он не изменился как лирик по сравнению с той ночью у Демы. И я бы хотел помянуть Стаса теми стихами, которые получились после нашего с ним разговора:

        серые