Только теперь мне в руки попал третий номер журнала "Октябрь". Хотя и посещаю я регулярно Журнальный зал, но бумажное надо читать на бумаге. Ибо на мониторе литература выглядит как-то чужеродно. Хотя можно постепенно и втянуться в скорочтение художественных произведений как всего-навсего писем, полученных по электронной почте.
Но долой оправдания и теоретизирования!
"Октябрь" предлагает своим читателям совершенно замечательную подборку стихов Бахыта Кенжеева. И называется она тоже совершенно замечательно - "На букву "ы". Знакомые мне прежде стихотворения (некоторые из них вы можете прочитать и на нашем сайте) в ней становятся частью трактата об устройстве мира. И это в то время, когда в стихах своих Кенжеев толкует всегда о чем-то личном.
Нет, не трактата.
Не стоит, тем более, ни унижать, ни возвышать поэзию словом роман.
Кенжеевские собрания - особый жанр. Он перепроектирует мироздание. В результате и любовь, и мировая культура, и вера/неверие гармонично входят в единый образ. Речевой поток течет то бурно, то спокойно - и звук, и изображение, и чисто логическая конструкция в нем есть мгновения искусства воспринимать и перевоссоздавать.
Я несколько раз писал о поэзии Кенжеева, силясь дать ей емкое определение. Я влюблялся  в его строчки, наплывающие друг на друга, связанные друг с другом целой системой созвучий - здесь гуляет эхо, то затухая, то обретая органную мощь. Бах? Если да, то уже из XXI века. И он, наш поэт,  не даром упоминает Дюрера - божественного художника на все времена и на все руки. Видимый мир в этой поэзии можно слышать, его можно осязать и обонять.
И тем не менее, читая Бахыта Кенжеева, я понимаю тщетность попыток - и моих, и чьих-то еще - определить суть его стихов жалким афоризмом.
Определяют ее сами по себе стихи, в которых даже дисгармония есть просто ожидания, а точнее - предвкушение  соразмерности.

У меня предубеждение против Наймана. Что делать?
Читая в том же журнале его "Б.Б. и др." (серия вторая), я отмечаю стилистическое мастерство автора. Но не могу увлечься этим текстом. По мне в нем слишком много чужой жизни. Именно что чужой. Разговор о диссидентах, пострадавших от Советской власти, ведется как-то не всерьез, как-то кокетливо. Введение в романную ткань персонажа Наймана представляется причудой автора - но не более. Германцев-Найман - видимо, такая система зеркал, с помощью которой писателю удобно рассматривать прошедшее время. Но в этом рассматривании не чувствуется интереса к настоящему.
И беседа главного редактора Ирины Барметовой с Анатолием Найманом ничего тут не меняет.
Есть что-то в механизме славы - а я механику учил, -
то приподнимет, то завертит, то выбивается из сил... -
цитирую Бахыта Кенжеева. В этом же стихотворении - о том, что в механизме славы поэту чудится изгиб, а может быть, надлом.
И вот в романе Наймана мне видится попытка устранения какого-то изгиба не то что механизма славы - механизма литературной репутации. Описания сопровождаются многими, довольно подробными оговорками. Понятно, что речь не о реальных людях. Но почему-то, когда читаешь, кажется, что писатель не столько описывает своих персонажей, сколько оговаривает - и при этом оговаривается. Серезное занятие!