Запись двадцать шестая
(пятьдесят восьмая): ОДИННАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ С некоторым опозданием
попал в мои руки девятый номер "Нового мира" - и я
сел и принялся читать. Нет, не роман Ирины
Полянской и не рассказы даже Нины Горлановой (очень
хорошо относясь к ним обеим и вообще к
писательницам земли русской), а статью, почти
трактат Александра Неклессы "Трансмутация
истории. 11 сентября 2001 года в исторической
перспективе и ретроспективе". Сочинение это -
сразу и геополитика, и, скажем так,
геокультурология. В нем много всякой премудрой
терминологии. Например, непонятное для меня
слово постсовременность встречается.
Встречается, заставляя думать о том, что же эти
ученые делают с русским языком. Что делают?
Возможно, выводят из него какой-нибудь
пострусский.
С моей-то точки зрения, или современно нечто, или
уж несовременно. Третьяго родная речь не
позволяет.
Ну да мы диссертаций не защищали и даже не писали.
Иначе все эти, обильные в последнее время, опусы,
где играют с частицами пост или, напротив, прото,
вопринимали бы как-то более спокойно.
Ссылки на господина Вебера, конечно, впечатляют.
Но что же после Вебера и все-таки после 11 сентября?
Публицисты достойно исполнили свою миссию,
напугав цивилизованное человечество
перспективой впасть в скором будущем в
варварство, приправленное некоторой
иррациональной рациональностью, приперченное
уже не божественным глаголом, а сатанинским
подхохатыванием.
В общем-то и господин Неклесса, при всей
премудрости его сочинения, не далеко ушел в своем
пессимистическом думанье о судьбах планеты и
человечества.
Во-первых, ему кажется, что христианская
цивилизация завершается под напором чего-то, что
началось в раннюю капиталистическую эру с
протестантизма. Во-вторых, А.Н. сильно озабочен
поисками структур, тайно правящих миром или
претендующих на тайное правление. Таковых в
истории и даже в дне нынешнем он находит великое
множество. Такое великое, что мне все казалось,
что сейчас автор произнесет ожидаемое уже
читателем слово "масоны". Но нет, не
произносит. Зато говорит о власти
транснациональных корпораций. И конечно, таковые
имеют надгосудраственную власть и этот
менеджмент чрезвычайно опасен.
Ценность работы Александра Неклессы - в научно-публицистической
каталогизации все более распространяющихся
среди обывателей страхов, в попытке показать
происходящую сейчас перестройку общественных
групп (изменяются их отношения между собой) и
мирового рынка, который перестает быть, по сути,
рынком товаров, сырья, рабочей силы, а становится
рынком финансово-экономической авторитетности (это
моя терминология, но я вывожу ее из того, о чем
написал А.Н.).
Кроме того автор "Трансмутации" остро
чувствует происходящую гибель традиционной
культуры - изменяется и даже отменяется
привычный для религиозного сознания набор
ценностей. В культуре, продолжим мы, тоже
работает рынок, на который представляются (выставляются
на продажу) уже не художественные ценности, а
брэнды, сработанные под таковые или претендующие
на то, чтобы взорвать и заменить все, что может
быть ценным, но не всегда продажным.
Сам по себе рынок, возможно, уже исчерпал себя,
потому что он предполагает свободу обмена
товарами и идеями. Наступает время, когда свобода
как таковая превращается в рабство для одних и в
произвол других.
Четкие перспективы Александр Неклесса не
обозначает. Находя в антиглобализме (даже в
культуре антиглобализма) много рационального, он
тем не менее остро чувствует ее иррациональный,
почти мистический душок. Хотя в работе
просматривается некая симметрия между
антиглобализмом и глобализмом.
Римский клуб, члены которого раньше других
заговорили о глобальных проблемах человечества,
таким образом можно тоже рассматривать как некое
тайное правительство. И дело только в том, чтобы
почувствовать за этой аналитической
деятельностью некую злонамеренность. Так
сойдутся в некоей перспективе параллельные
голобализма и антиглобализма. И точка их
пересечения может означать все, что угодно, -
взрыв, катастрофу... Даже конец света.
В девятом же номере
журнала "Октябрь"
- продолжение воспоминаний Дмитрия Бобышева "Я
здесь". По их поводу опять хочется говорить о
том, что анархизм, кажется, перешел в стадию
антиглобализма - в том числе и в культуре. О
Бродском Бобышев вспоминает как-то весьма через
губу. Читаешь и думаешь, что сейчас обзовет
выскочкой.
А так вообще - у кого какая память, у такого такие
и воспоминания.
Бахыт Кенжеев, увидев в
одной из записей в нашем Окне упоминание о "Воскрешении
Лазаря" Владимира Шарова, прислал мне
электронное письмо. Ему роман не понравился. Он
аргументирует свою точку зрения и интересуется
моей. А мне и ответить нечего. В том смысле, что
многие наши прозаические творения я теперь
вопринимаю... ну как трактат того же Александра
Неклессы. Но он ведь не претендует на звание
художника, когда строит свою модель мирового
развития.
У Шарова мир (трудно сказать, художественный ли -
хотя бы концептуально) развивается, с одной
стороны, в сторону от Бога, с другой - к нему. Это
разноправленное движение, грозящее разрывом, и
описывается в романе. И потому роман такой
разноплановый, причем, вопрос еще - насколько эти
планы соединяются, то есть насколько естественно
соединяются. Местами это получается интересно,
местами - скучно. Не следует прозе
конспектировать исторические уроки, а
законспектировав, уж лучше не править в
торопливых записях ничего.
Шаров и конспектирует, и правит, и Николая
Федорова с его национал-социалистической идеей
воскрешения мертвых превращает в апостола
православия, чего никак не могло и не может быть.
Разве что еще один роман сочинить - уже про
полоумного служителя Публичной библиотеки...
А вообще, читая "Воскрешение...", я думал еще и
о нашей более языческой, чем христианской
культуре памяти. Как пел Высоцкий: "Наши
мертвые нас не оставят в беде"... Не мертвые в
России хватают живых, а живые никак не могут
расстаться с призрачным миром, строители и
прорабы которого давно умерли. Отсюда такая
склонность к регулярным поворотам в обратную
сторону. Реставрация всегда имела у нас больше
сторонников, чем реформы. Мы живем заботой о
наших мертвых, не в силах извлечь урок из
прожитого нашими предками. |