Не то беда, что “Любовница Смерти” – в рассуждении стройности композиции и живости письма объективно худший роман из всего фандоринского проекта. Зато в рассуждении всего остального чего в нем только нету. Симпатично-наивная рассказчица; пародия на всю культуру Серебряного века (в сознании русского интеллигента давно уже перелитую из разрозненных пуль в полновесную священную корову); куча трупов, умерщвленных самыми изобретательными способами; общая роскошно-удушливая атмосфера декаданса (впрочем, умело разбавленная восторженно-прогрессистскими ожиданиями – как же, начало неведомого века, заря автомобилизма и телефонии, пущен Турксиб и из Иркутска до Москвы можно доехать на экспрессе “Трансконтиненталь” всего-то за неделю)…
Не то беда, что в “Любовнике Смерти” общая атмосфера и детали Хитрова рынка целиком списаны у знаменитого московского короля репортеров Гиляровского, а декорации мрачно-таинственных московских подземелий до этого были уже использованы Акуниным в “Алтын-Толобасе”: предыдущие романы серии были склеены, в общем, по тем же рецептам, причем автор секреты своей кулинарии не то что не пытался скрывать, но даже и напротив того – всегда позволял читателю заглянуть на кухню.
Однако в предыдущих сериях безупречный Фандорин действовал все-таки большей частью в среде вполне правдоподобных персонажей, тяготеющих даже скорее к типажам – этаким гениям общих мест. Заурядная юная нигилистка, среднестатистический светский лев, рядовой гвардейский шалопай, пусть и офицерского чину, широко распространенный титулярный советник, часто встречающийся купчина из старообрядцев – причем изображенные с приличным случаю реализмом, в манере художника Федотова, или, если угодно, в формах самой жизни… В нынешнем же романном дублете и окружение главного героя вышло откровенно опереточным. Краски – кислотные на траурном фоне, саунд-трек дребезжит печальной фанерою, страсти разогреты до температуры, несовместимой с жизнью… В итоге персонажи мрут как мухи, а их не жалко.
И между делом как-то само собою выясняется, что превосходительный Фандорин вовсе никакой не детектив, и даже напротив – чуть ли не орудие дьявола; скрыть это обстоятельство не помогает никакая интрига, которая у Акунина, как всегда, неплохо закручена… В “Любовнице Смерти” двое персонажей гибнут до начала расследования, еще шесть человек – по ходу него, и когда хитроумный сыщик наконец добирается до истины, спасать уже почти что некого. В “Любовнике Смерти” трупов еще больше – причем шестерых персонажей благородный детектив сам сводит в одном месте, как пауков в банке, и заставляет уничтожить друг друга. Вот так расследование…
В художественной биографии Эраста Фандорина есть одна лакуна: год, проведенный им с дипломатической миссией в Японии. Вероятно, там он и понабрался совершенно особенного, специфически японского, гораздо более домашнего отношения к смерти, так хорошо и популярно описанного профессиональным японистом Григорием Чхартишвили в книжке “Писатель и самоубийство”. Сдается, в этот туманный период своей биографии Фандорин также удосужился выяснить свое истинное предназначение и теперь следует ему во все лопатки, оставив утомительное и грязноватое сыщицкое ремесло… Но нам-то это пока невдомек, а разъяснения, что Эраст Петрович в предложенных ситуациях выступает как частное лицо, ни у кого на службе не состоит, и, стало быть, может позволить себе роскошь самому карать и миловать, как-то не убеждают.
Да тут еще имя Эраст – в русском литературном сознании накрепко связанное с тем самым персонажем, из-за которого Бедная Лиза утопилась…

Сравнение двух этих, как нынче говорят, проектов неизбежно. Показательно, однако, что всякий пишущий о Юзефовиче поминает Акунина, но редкий акунинский рецензент кивнет в сторону его очевидного соперника… Зато стараниями фанатов Юзефовича исподволь утверждается мнение, что Акунин печет откровенно коммерческие бестселлеры, подобные куличикам из песка (хотя для очистки совести песок берется наилучшего качества); постройки же Юзефовича представляются гораздо более прочными и соразмерными (а виною тому едва ли не принципиальный отказ от того качества письма, что теперь называют драйвом). Иными словами, фандоринский проект Акунина и путилинский цикл Юзефовича соотносятся как новейший телесериал (снятый быстро и недорого, с актерами второго ряда – узнаваемыми в лицо, но не по фамилии) с несколько старомодным с виду киносериалом (неторопливым, обстоятельным, черно-белым и от этого особенно стильным).
И невозможно удержаться от искушения тянуть цепочку сравнений далее.
Итак, Фандорин москвич, пусть и не без европейско-японского лоска; Путилин закоренелый петербуржец, хотя его ни в коем случае нельзя назвать столичною штучкой. Эраст Петрович если порою и находится при исполнении таинственно-неопределенных должностных обязанностей, то по повадкам – типичный странствующий рыцарь, вдобавок с оруженосцем; Иван Дмитриевич – кадровый полицейский и ревностный служака, прошедший путь из рядовых филеров до степеней известных. Фандорин холостяк и донжуан; Путилин – прекрасный семьянин, и этой стороне его жизни в трилогии уделено немало места. Фандорин – джентльмен и спортсмен; Путилин рыхл и неопрятен, не вовсе чист на руку, да и прочие его повадки зачастую поперек этикета, но обаяние его все превозмогает… Оттого-то Эраст Петрович – персонаж несколько картонный; Иван же Дмитриевич – очень полнокровное существо, в полном соответствии с современными ему народными идеалами, и герой скорее лубочный, этакий петербуржский Анискин из позапрошлого века – слуга царю, отец агентам…
Можно продолжать противопоставление далее. Фандорин, как правило, занимается делами европейского или, как минимум, национального масштаба, колеблет мировые струны, а если уж вляпается в историю частную, то совершенно экзотическую… Путилин вроде бы тоже не карманников ловит и не чердачно-бельевые кражи расследует – ан разгадки самых таинственных его дел всякий раз оказываются нарочито будничными. Юзефович, разбросав предварительно по кустам внушительную пиротехническую завесу, неизменно тяготеет к простым развязкам. Вплоть до того что начинает повторяться.
В “Костюме арлекина” – первом романе серии про Путилина – военного атташе Австро-Венгрии князя фон Аренсберга, помнится, желая инсценировать ограбление, невзначай придушил собственный лакей. В “Князе ветра” монгольский князь Намсарай-гун, прибывший в Петербург в составе монгольского посольства, гибнет от руки истопника, подвинувшегося на религиозной почве… В “Доме свиданий” фешенебельный вертеп разврата – нумера “Аркадия”, которые и губернаторы посещают – представляют собою целый лабиринт ложных ходов и выходов, а эзотерические талисманы с девизом “Семь звезд откроют Врата” – явный знак некоего тайного общества – оказываются просто сувенирами, которые похотливый миллионщик дарит свои любовницам, обыгрывая пикантные детали собственного причинного места… Сходным образом дело обстоит с тайным обществом сатанистов в “Князе ветра” – причем роль выморочного лабиринта тут играют сразу несколько сочинений и рукописей, принадлежащих перу самых разных литераторов, среди которых замешался сам Иван Сергеевич Тургенев…
Целый ряд эпизодов фандоринских похождений замешан на его япономании (или, как тогда говаривали, жапонизме). У Юзефовича весь “Князь Ветра” прослоен страницами из записок русского офицера Солодовникова, участника монгольско-китайской кампании 1913 года (cлог их, стилистически безупречный, по духу и тону очень напоминает лучшие рассказы Борхеса). Эта-то внутренняя Монголия и составляет, конечно, главное содержание “Князя ветра”. Даром что впечатляющая перекодировка православных понятий буддийскими мифологемами, если разобраться хорошенько, не доказывает ровно ничего, кроме той расхожей сентенции, что Запад, как правило, есть Запад, а Восток, большей частию, есть Восток…
Упомянутый монгольский князь Намсарай-гун гибнет хоть и самым подлым образом, но зато в полной уверенности, что успел подписать договор с дьяволом в христианском его понимании, для чего накануне специально крестился (условие сделки – грядущая независимость Монголии). Душа его вселяется в юного племянника, и через двадцать лет после путилинского расследования под знаменем нового его воплощения, князя Найдан-вана, монголы берут ключевую в стратегическом отношении китайскую крепость, причем их не могут остановить даже глиняные пулеметы. В эпилоге сюжетные линии распутываются – как сложный на вид морской узел развязывается, стоит только слегка дернуть за нужный конец. Веревка – вервие простое…
Как последние романы Акунина, так и юзефовичев “Князь ветра”, не умея удержаться в XIX веке, выплескиваются в XX. Там излюбленным нами героям с их одинаково старомодными повадками делать откровенно нечего, отчего оба проекта кажутся исчерпанными.
Смертей в “Князе ветра” и “Доме свиданий” также предостаточно – но странное дело, Иван Дмитриевич Путилин отчего-то остается в наших глазах большим гуманистом…

Красноярский писатель Михаил Успенский – лучший, талантливейший фантаст нашей баснословной эпохи. Уморительная трилогия о Жихаре – этом новейшем воплощении Иванушки-дурачка – самое известное его произведение. Недавнее переиздание – отличный повод поговорить о нем поподробнее, тем более что на нашу тему оно бросает самый неожиданный отсвет.
Михаил Успенский написал натуральную эпопею – причем отнюдь не в духе многочисленных эпигонов Толкиена или авторов бесконечных космических саг. Это популярная мифологическая энциклопедия, где на каждом перекрестке стоят идолы Проппа (был в прошлом веке такой почтенный фольклорист, один из предтеч структурализма), а герои чуть что поминают Коркиса-Боркиса (был в прошлом веке такой заморский слепец, по специальности вавилонский библиотекарь). Это также сводный каталог наиболее актуальных и влиятельных стилей всемирной литературы, с готовностью осиновой рощи отзывающийся на каждый чих легкими и блистательными пародиями (у Акунина и Юзефовича, также искусных стилизаторов, клавиатура все-таки гораздо уже). Это, кроме всего прочего, фундаментальный лексикон архетипов, где все рифмуется со всем (наш Кощей бессмертный оборачивается ихним Питером Пэном, а ихние баньши – мелкая хтоническая сволочь – на поверку оказываются нашими банниками)… Очень уважаемый критик Владимир Новиков, выдвинувший концепцию расцвета в конце прошлого века т.н. филологического романа (“Бесконечный тупик” Дмитрия Галковского, “Конец цитаты” Михаила Безродного, “Записи и выписки” Михаила Гаспарова), умудрился не заметить самого яркого ее подтверждения…
И тем не менее эта трилогия – эпопея по всем статьям. А статьи мы для этого случая позаимствовали у Михаила Бахтина (“Эпос и роман”).
Во-первых, предметом эпопеи служит национальное эпическое прошлое. Правда, поскольку мифология славян вообще дело темное и запутанное (“Воронежские филологические записки”), а волшебные сказки и богатырские былины наши на теперешний вкус малость однообразны, герои то и дело совершают вылазки в сопредельные палестины – то в Неспанию и Бонжурию, а то и в преисподнюю или на Луну. Нужды нет – гомеровские персонажи тоже были не домоседы…
Во-вторых, источником ее (эпопеи) служит национальное предание. Еще бы, в каждой книжке главный герой только и делает, что обращается из Иванов-царевичей в Иванушки-дурачки и обратно…
И, наконец, мир трилогии о Жихаре отделен от нас абсолютной эпической дистанцией.
Время там и в самом деле идет по кругу. Правда, главный герой только и делает, что пытается этот круг разорвать. Причем это ему всякий раз удается – но потом все как-то само собою возвращается в обыденную колею.
В первой книжке герой отправляется за Полуденной росой (подозрительно похожей на спиртуоз – признанный двигатель прогресса), чтобы плеснуть ее в зенки Мировому Змею, поломать таким образом Колесо Кармы, и, главное дело, время выпрямить… Однако во второй части возникает новая угроза миропорядку – и Жихарю приходится посетить Время Оно, чтобы остановить как-нибудь строительство пресловутой вавилонской Башни (что ему дается, в общем, легко, потому что нашему человеку, как известно, ломать – не строить)… Наконец подвиги окончены и пора бы уж начинать благоденствовать, но тут возникает новая напасть – из мира исчезает Смерть, а без нее и жизнь оказывается не в радость (все виды довольствия, не исключая переднего, теряют всякий смысл), так что приходит пора герою отправляться в новые странствия… И всякий раз, между прочим, в своих похождениях ему приходится предпринимать кой-какие расследования…
Впрочем, со смертью у героя и прежде отношения были самые короткие – достаточно сказать, что боевой клич его – “Всех убью, один останусь” (а у одного из его соперников, кажется, из варягов, девиз звучит еще выразительней: “Умри, но сдохни”). Да и в загробном царстве он давно уже свой человек…
Как же не национальное прошлое – оно самое и есть. То и дело выступать спасителем мира, потом лихорадочно восстанавливать порушенное, потом не успеешь отдохнуть от трудов праведных – и снова ты у разбитого корыта…
Одно утешительно – историю эту, как всякий эпос, нанизывая эпизод за эпизодом, можно продолжать бесконечно.