___          $^^^^^^^^$                          
             Окно  |_|_|         $        $                          
     _____         | | |        |^|       $                          
    |  \  |        |_|_|       / * \      $                          
    |   | |                               @  осмотреться             
    |  [| |  в коридор                           __                  
    |   | |                                     |X | Сейф            
____|___|_|_____________________________________|__|_________________

 

Александр КАСЫМОВ

РОМАНТИЗМ БЕССМЕРТЕН!

Записки читателя стихов

...Это я – так свободно –
к тебе обращаюсь,
к тебе,
          от которого мне –
ничего кроме жажды не надо.
Дмитрий Воденников

До действа
О поэзии надо судить по произволу. В слове “произвол” присутствует “воля”.
…но есть покой и воля. Есть!
Хоровод – солнцеворот.
Наша принадлежность к хороводу лишает нас части свободы, неволит нашу волю.
Хоровод – круговое движение.
Столбцы поэзии движутся сверху – вниз.
Глаз читателя движется слева направо.
Разнонаправленные движения и составляют единое движение культуры. Это – поток.
Я свободно обращаюсь к тебе, потому что нас несет одно течение. Потому что это поток.
Произошел всемирный потоп – и нас выносит какой-то гольфстрим к какому-то арарату.
На вершине можно двигаться только по кругу.
При круговом движении нет ни силлабики, ни силлабо-тоники. Свободный стих теряет свою свободу – все мы зачарованы ритмом движения. Ритмом и движением.
Хоровод движется вслед за солнечным колесом. Его всеобщность лишает каждого индивидуальности. Капли сливаются с потоком.
Чтобы выделиться, надо слиться. Слившись, можно потеряться.
Мой собственный произвол, мои собственные настроения толкают меня на то, чтобы читать/не читать какие-то стихи, воспринимать/не воспринимать их.
Но всегда любые и всякие поэтические произведения, которые я воспринимаю – часть потока, часть пульсирующей культуры.
Хоровод – модель пульсирующей культуры.
Вселенная – хоровод. Она разлетается. Но следующий цикл – сжатие.
Трудно сказать, какой именно период переживает русская поэзия.
Про хоровод я говорю еще и потому, что совершенно “городская” поэзия вдруг на каком-то своем причудливом повороте, на каком-то неожиданном этапе демонстрирует глубинную верность фольклорным традициям, традициям хоровода. Имеется в виду не только цитатно-ритуальный момент, но и момент онтологический.
Жажда ясности (не именно понятности как таковой!) обуревает тех, кто ведет хоровод.
Ведет или водит.
Хоровод – место, где собираются солнцепоклонники.
Хоровод – завихрение линейного потока культуры.
В нынешней поэзии жажда ясности соотносится с жаждой неясности. В том смысле, что лирический герой стремится оказаться в неосвещенном месте и – по возможности – осветить его своим присутствием. Темное и ничтожное значение речей, лепет парок – это не смысловая сторона, а фонестически-акустическая. Возможно даже, фоносемасиологическая. Звук обозначает звук и еще – то, что обозначает звук.
Чистота звука – вот такой кларизм!
Ничего, кроме чистоты звука, тона, цвета! И вместе – понимания сугубо социального. Перед хороводом можно выкликать частушки. Хотя всегда есть угроза, что на этом коллективном действе одиноких частушка обернется против выкликающего.
Хоровод – эпическая форма лирического.
Его можно сравнить с годовой подшивкой газеты. Перестав быть ежедневником, газета не становится учебником истории.

А. Текущий момент. Течения и направления
…то есть вообще о том, насколько вообще нам сейчас требуется рассуждать о течениях и направлениях.
“Ничего Петров не отвечал” – тоже стихи. И здесь куда как продемонстрировано направленное движение электронов – в прямом и переносном смысле.
Лев Пирогов декларирует на страницах “Ex Libris НГ” постинтеллектуализм, то есть (можно ведь и так перевести) после-умство или даже без-умство. И эта декларация сама по себе может означать – поживем, конечно, – увидим, но я думаю так – отказ от всяких художнических манифестаций – иначе как в художестве.
Теоретики, умолкните.
Практики, практикуйте, если разрешат.
Мы не будем теоретизировать – мы попробуем кое-что заметить в практике.
“Молодецкий воздух свободы”, которым нам предлагают подышать что-то слишком из перегарных паров да отработанных газов состоит.
И, между прочим, никто ведь не доказал до сих пор, что действительно реализм в художественных практиках сменил романтизм, а мы тут вслед за французами всякими ищем-свищем какой-то модернизм. Постмодернизм. И прочее.
Вот где “пост-” в поэзии?
Всеволод Некрасов и Иван Ахметьев – концептуалисты. Пригов – балаган одного автора. А один вовсе не –изм.
А все остальные – кто в классицисты, кто в романтики (даже те, ведущие лирический дневник: жизнь, судьба и ощущения их).
Слуцкий в двадцатом веке сильно выделялся. Да и те, кто через солому провода прокладывали – в жизнь.
Сейчас все происходит между хороводом и стенгазетой. Иногда последняя называет себя веб-страницей, что не меняет сути дела.
И точно так же ее не меняет возродившаяся декадентская привычка собираться в кафе-подвальчиках-кабачках и читать вслух свои подборки. И даже устраивать поэтические турниры.
Декаденты – романтики, пережившие сыпь символизма.
Реалисты (нынешние) не пережили эту сыпь. Они с ней живут. Пуганая ворона боится куста – и за каждым кустом мерещится значительность слова. Именно этого, а потом следующего.
Серебряный век с его красивыми изломами все никак не кончится, он длится, превращаясь в серебристый или серебрящийся.
Кузминское фортепьяно в эти дни готово соединиться не только с гитарой, но и с балалайкой. Фольклорный лес, открывшаяся вдруг темнота фольклорных образов широко простирает руки свои в дела поэтические. И это даже не совсем мифологизм – тут уже не токмо книжная выучка, но и подзабытая было устная традиция. Народное творчество! Когда-то ВСЕнародное творчество превращается в индивидуально-трудовую деятельность, впрочем, мало доходную, – как и в смысле заработков, так и в смысле тонн словесной руды, из которой должна произойти красивая словесная шелуха.
И что же происходит?

Несколько лет подряд, день за днем, он с утра уходил в распределитель и возвращался только к вечеру. Он не пропустил ни одного дня и не знал отпуска. Праздники казались ему пустыми, он не знал, чем их заполнить. Весь день он жил заботами о службе, и вечером, усталому, ему некогда было подумать о другом. И вот оказалось, что в эту школу можно не пойти. Там все идет по-старому, бегают и пишут, принимают и отпускают товар, а Петр Петрович сидит у окна в кресле и может думать, о чем он хочет.
(О. Савич. Воображаемый собеседник)

Не пойдя в ту поэтическую школу и увидев, что за окном ничего не изменилось, поэты вынуждены были выдавать себя за профессоров и преподавателей других, новых или уж совсем старых, почти древних, учебных заведений. Здесь какая-то тайна. И ею владеет только он один, конкретный автор!..
Только надо, чтобы кто-то в это еще и поверил. Например, читатель.
Иначе сеанс мистификации никогда не будет закончен…

Б. В этом темном лесу…
Я не говорю за всех…
И даже о всех не говорю.
Стихи, прочитанные в 2001 году и читаемые в 2002 сами по себе составляют какой-то ряд. Или, скорее, образуют образ.
Воденников называет это золотая могила. У других, и таких много, то и дело возникает метафора темноты, ночи, темного леса, иначе говоря – какой-то мрачной изолированности. Иногда эта форма отдельности может быть огорожена античными колоннами и иметь над собой какой-то ценный археологически портик. Поразительно то единство, с которым поэты ощущают свою отъединеность – от мира, общества, жизни.

Ты царь – живи один…

Нет, тут не перепев старого мотива. Тут именно конкретный тупик, который переживает человечеством – и каждым отдельным человеком – на рубеже веков.
Парные или групповые отношения в этом контексте не есть общественные отношения, а – попытка покончить со всякой социальностью. Изоциум! То есть изоляция в социуме. Матрешка в матрешке. Необитаемый остров внутри обжитого океана. И жизнь надо прожить так, что не было…
Чтобы у творчества не было отходов.

Не тяните меня, Музы, в хоровод,
Я устала, я сомлела.
Не во что ногою топнуть -
Под ногами топлый плот.
Я уже вам не десятый,
И уже не мой черед.
(Елена Шварц)

Топлый плот – тоже остров, но созданный руками. Каждому десятому, возможно, придется отвечать за всех, но где эти все? Музы, тянущие в хоровод, то есть к ответу, реальнее, сущностнее, живее всех живых, бродящих вослед и рядом с лирической героиней.
Состояние усталости, исчерпанности, выговоренности текста – красной нитью проходит через множество современных стихов. Русская поэзия надорвалась на БАМах, на строительстве мощных классицистских произведений, в андеграунде и не ясно, где еще. И – прилегла отдохнуть. Она вышла из хоровода, но осталась в нем. Наблюдает и хитрит. Например, так, как Татьяна Бек:

Вы меня похороните с позднеязыческой песней,
Но покуда ещё мне достанется сотня плетей...
Феодосий Черниговский — лекарь от нервных болезней —
С неизбывной загадкой (икона) глядит на людей.
А на улице — месиво: оттепель вместе с метелью.
Завсегдатаи воздуха подняли птичий галдёж... —
Ты сегодня трясёшь погремушкою над колыбелью,
А назавтра румянишь и в ящик щелястый кладёшь. —
Суеверие — грех, но я дома повешу подковку.
А ещё остаётся покорная выдумке речь, —
Где слова, точно яблоки, можно засунуть в духовку
И до нежного панциря (стало быть — насмерть) испечь.

Тут и плач о погибших-неродившихся, и колыбельная рождающемуся. Нежный панцирь, хрусткая корочка – как саван и сразу одеяльце для младенца… Как все двоится. Так двоится, как за стеклом в ночи, среди страшных и могучих дерев…
Утомление есть форма конденсации новой усталости. Декадентство кончилось, кончилось, кончилось. Оно далеко от народа, а мы, даже отказываясь плясать, хорошо помним плясовую. Стало быть, мы и народ и не народ.
В слове мы – лирическое я. В нем клубок концов и начал, ощущение конца света и начала мира. Волна дискретна, звук виден, изображение сопровождается звуком, оно и есть звук.
Электронная почта придумана для рассылки откровений человека из хоровода. Топлый плот зарастает водорослями. И это тоже средство связи. Водоросли дорастают до солнца.
Искусственное освещение темного леса заставляет вспомнить готические романы и русские былины. Только вот дорожный указатель (направо пойдешь, налево, прямо) отсутствует. Отсюда – кружение на месте.
Вместо честь и место скоро будет месть и вместо. Слишком велики требования ко времени, когда происходят тексты. И слишком малы – к подлинности.
Отражение мстит отраженному, вуаля!
Копия оригиналом быть не может!
Но кто же теперь знает, где одно, а где – другое?..

В. Просеки и вихри враждебные на них
Мы, действительно, ходим кругами.
Женские голоса в поэзии звучат все пронзительнее, а мы требуем от нее мужества.
Она становится все откровеннее, а мы хотим сдержанности.
Когда говорят о скорой своей смерти, хотят жить долго.
Умирая от жажды над ручьем, мы зовем лебедицу вороном и задумываемся о том, что метафора кончилась, синекдоха сдохла. Изоциум изображает свои переживания в записках разного рода и развешивает их на деревьях вдоль дороги, по которой ездят рыцари, богатыри и батыры.
Можно сказать, что просека обозначена списком лауреатов премии имени Андрея Белого. Плюс еще один реестр – поэтическая серия клуба “Проект ОГИ”. Ну и еще некоторыми из числа тех, кто пока не попал “ни туды, ни сюды”. Но таких скоро не останется. Маргинальность – признак магистральности. В этой школе отменены все уроки, уволены все учителя, а она процветает.
Белый с его манерой здесь не причем.
Эстетика там соревнуется с онтологией – да, да, даже только в списке. А уж пойдешь по текстам – голова закружится.

Какой утраченною чувства мерою,
Какой абсурдной, безразмерной верою,
Какой чумою, язвою, холерою
Истцу необходимо обладать,
Какой невозвратимою химерою,
Чтоб на груди у боженьки рыдать,
Как посреди пустыни, океана, прерии.
Как ныне цинику, а в прошлом жителю империи,
Мне недоступна эта благодать.
(Елена Фанайлова. С особым цинизмом)

Вера всегда абсурдна, иначе зачем верить?
Абсурд есть алгоритм неумеренного чувства.
Можно сказать, что, заблудившись в лесу под названием ПОСТ-, мы вполне понимаем, что нам остались две-три просеки, ведущих в то место, которое названо недавно М. Эпштейном ПРОТО-.
Мне недоступна эта благодать. Я боюсь поблескивающую и скрежещую машину времени. Мне милее альбом с пожелтевшими карточками прошлой жизни. Или буклет с картинками, сотворенными уверенной рукой человека, влюбленного в жизнь.
Я заметил, что в нынешней поэзии любовь к жизни связана с ее неприятием.
Такая любовная усталость.
Такой возвышенный и возвышающий упадок.
Дух соревнуется с душой, которой – вообще-то она притворяется – все безразлично.

О, как бы я хотел,
чтоб кто-нибудь

всё это мог себе, себе присвоить –
а самого меня перечеркнуть,
перебелить, преодолеть, удвоить,

как долг – забыть,
как дом – переустроить,
как шов, как жизнь, как шкаф – перевернуть…
(Дмитрий Воденников).

Тема переустройства дома, мира, жизни – всегдашняя линия любой поэтической мысли – в нынешнем ее варианте все время стремится в тупик. Это – почти ловушка. Неприятие жизни означает еще и нежелание шевельнуть пальцем для того, чтобы что-то изменить.
В этом плане существование Бога – хорошая отговорка.
…Унижающий взлет.
Рыдать на груди у боженьки, вопреки Фанайловой (или, напротив, в соответствие с нею), – занятие не для каждого. Молитвенный экстаз энергоемок – то есть молящийся отдает энергию.
Здесь надо, чтоб душа была тверда.
Обломов – вот вариант душевной твердости! Он – конденсатор!..
Вот только заставь его выйти в хоровод. Будет мяться в сторонке и нелепо лыбиться…
И – совершенно всерьез! – именно такую стороннюю позицию я и считаю романтической.
Сильная личность выжидает – прежде чем слиться с группой, с хороводом, с вселенским разумом.
Линия высоковольтных передач должна быть хорошо заизолирована.
Единственное, от чего невозможно спастись человеку – это от потребности в другом. Это можно назвать жаждой.
А можно иначе.
И тут сильные становятся слабыми.
И никаких просек не хватит, если все бросятся вступать в диалоги, взывать и обращаться.
Обращаться с призывами.
Мое эпистолярное наследие после моей смерти прошу сжечь и – развеять по ветру.
Бедный ветер!..

Моряки-эгейцы на недвижном море
Услыхали голос - Умер Пан!
Вздох слетел с вершины, солнце побелело,
В мареве Олимп пропал.

Только Музы живы, им десятый нужен
В разноцветный их и пьяный хоровод.
С первою порошей, по ледку босая
С черно-красным камнем Первая бредет.
(Елена Шварц)

Хоровод – как академия антиобщественных наук, где каждый (каждая) – сам по себе, но все вместе не могут без десятого, одиннадцатого, двадцатого. И где все ждут, когда их кровное-завоеванное – кто-нибудь присвоит.
Похитит. Стибрит
Здесь иные представления о собственности и, стало быть, о счастье обладания-отдавания.
Козлоногий Пан, оказавшись в нашем темном лесу (а это так далеко от Эгейского моря) чувствует себя вполне дома. И его свирель вплетается во всемирную (или вселесную?) музыку…
Тот, кто жив, и тот, кто мертв, – тут между ними нет отличия.
По ледку можно забрести очень далеко. Ибо такова магия скольжения.

Г. Мера чувства
Думать, о чем хочется, – свойство любой поэзии
Расположившись перед окном…
Строго говоря, совершенно неважно, где расположиться.
Оказывается, все аргументы за и все аргументы против – из одного источника.
Оказывается, строитель и разрушитель – один и тот же заигравшийся в детство автор.
Художественный мир имеет такое своеобычное устройство, что сам творит себя из себя и сам себя разрушает. Красно-черный камень, хоть он, конечно, и волшебный, запросто может стать и надгробным. Ритмика-метрика, а также прочая сантиметрика не имеют никакого значения. Сбойный стих может оказаться ритмически более выверенным. А чистая проза, случайна занесенная в сборник стихов, станет поэтическим чудным мгновением.
Шкаф, конечно, нетрудно перевернуть, однако прежде надо точно знать, что может из него, перевернутого, высыпаться.

И дикие стихи
На свечке сожигая,
Я Смерти говорю:
Пчелой в тебя вопьюсь.
(Елена Шварц)

Жизнь – весьма приблизительный художник. И лишь смерть точна, ибо все завершит, все доделает.
Завершенность – это то, чего всегда недостает искусству.
Я кончил книгу и поставил точку – состояние похвальное, достижимое исключительно отстранением от собственного труда.
Внутри, в работе – нет точек.

Не отрицай - все содержание наших эклог и иных элегий,
особенно в сердце зимы, когда голос тверд, словно лед,
лишь затянувшийся диалог о прошлогоднем снеге
с провинившимся ангелом тьмы, а его полет -
неуверен, как все на свете.
(Бахыт Кенжеев)

Затянувшийся диалог имеет смысл именно в том, что длится во времени и не может никак прерваться.
Возможно, именно эта его резиновая продолжительность делает разговор материей, соединяющей времена.
Беседа тянется, пока не наступит иной век, иное летоисчисление, иная поэтика…
Два последних десятилетия двадцатого века не создали никакой новой поэтики. Они были богаты на новую терминологию.
Ангел тьмы, даже провинившийся, здесь совершенно невместен. Наша критика поэзии занята собой, а не поэзией.
Если она, конечно, есть.
Чувство меры – свойство не искусства, а тех, кто его оценивает.
Художнику ни к чему чувство меры.
Боги, ангелы, дети, тьма и свет, цвет и цветы – где все они помещаются в этих стихах?
Они помещаются в стихах!

Всё обостряется – в период катастроф,
и вот теперь – средь клеветы и трусов:
будь, будь готов – да я всегда готов –
к твоим, о Господи, ударам и укусам.
Но – в трепыханье света и ещё
каких-то листьев –
быстрых, жёлтых, белых –
мне холодно (как никогда ещё),
и с этим – ничего – нельзя поделать.
(Дмитрий Воденников)

То, что я назвал выше словом изоциум, то, что у Воденникова измеряются в градусах холода, эдакая всесокрушающая и всевоссоздающая неуверенность всего на свете – как это все вписывается в хоровод?. Вписывается ли вообще?
Человек приходит в мир, чтобы вопрошать, а не отвечать на вопросы.
Стихи – форма вопрошения.
Хоровод – бесконечный знак вопроса. Иногда в форме ответа.
Самый точный ответ – смерть.
Хоровод – игра некрофилов.
Любовь к смерти предшествует любви к жизни.
Новорожденный держится за смерть, как богатырь за землю.
Крепка ли хватка? Вот в чем вопрос.

После действа: никаких концепций!
Да, я виновен в подгоне под ответ.
Но в конец задачника заглядывал – не я.
Шифрование, кодирование жизни, разрисовывание ее тканей компьютерными символами – возможно, в этом есть какой-то высший смысл, ежели мы говорим об искусстве, скажем, онтологического программирования.
Но на нынешней стадии обращение к мифологическим эмблемам, к картинкам, подсмотренным как в детской жизни, так и в детских книжках (самая страшная мифология – см. доктора Фрейда), мне представляется, имеет совсем иной смысл.
Декодер (в виде каких-то сверхконцептуальных нормативностей) не требуется.
Пазлы эти другого свойства.
Поэзия стала не только словом и звуком, не только зрительным и осязательным образом (или, точнее, набором образов), но жестом.
Жестикулирует не только поэт, не только текст.
Окружающая действительность состоит из остановленных жестов.
Социум – набор такого рода символов.
Не столько люди, сколько запреты, рекомендации, разрешения.
Стоянка запрещена!
Парковка – 200 м.
Искренность не отменяется и в случае усиленной жестикуляции. Уход в мифологизм не означает ухода из современности. Театральность не есть разрыв с жизненностью.
Изоциум ограждает себя такими же символами. Демаркационная линия, нейтральная полоса, ров, наполненный хоть холодной водой, хоть кипящей смолой – все это лишь упаковка. Под одной и той же обложкой может быть и лирический дневник и сборник заклинаний. И что мне до того, что нынешняя лирика часто состоит из заклинаний, что плачи и заговоры перестали быть сугубо фольклорными жанрами…
Поэзия вообще более прозы восприимчива к массовому действу. Спортивный болельщик тоже изъясняется стихом.
Нынешняя поэзия – перфоманс в романтически затемненном-просветленном лесу.
Поэты прекрасно знают, что творят, но пытаются выдать потоки слов за стихийное бедствие.
Настоящий поэт – всегда стихиен.
Он всегда готов быть стихией.
Это и есть признак нового романтизма.
Нового-старого романтизма.
Воденников (в той же мере, в какой Фанайлова или Шварц) – байронический тип. И его герой – оттуда же. Но гейневский иронизм тут тоже присутствует. Причем, совершенно всерьез.
Какие еще нужны доказательства бессмертия романтизма?
…Вселенский холод, кстати, не требует доказательств. Особенно, если кому-то так холодно, как никогда еще.
И последнее. О слове “распределитель”. Оно в этот текст попало по ошибке.