Сергей
Самойленко. Неполное смыкание век. – Кемерово:
Кузбассвузиздат, 2000, 160 с.
Люблю стихи этого автора, но мне не
нравится название книги. Не только потому, что не
нахожу в нем диалектичности, а вижу манерную
двойственность. Ну и что, что из-за неплотно
прикрытых век можно видеть сразу и явь, и сны…
Вон у Кальпиди была книжка с названием
“Ресницы”. Ну и что хорошего в этом имени?
Микронатурализм какой-то.
Три этажа названия сбивают с толку еще и тем,
что указывают на какой-то там процесс (суффикс
-аниj- означает длительность, протяженность)
закрывания-открывания глаз, которого, по-моему,
нет в книге.
Но вспомним житейскую мудрость: ребенок, как
его ни назови, так и будет зваться – и поговорим о
том, что есть под заглавием.
Новый сборник – третья книга Самойленко, но
она включает в себя две предыдущие плюс
некоторое наращение. Построен сборник в порядке,
обратном хронологическому, что создает
некоторые трудности для того, кто попытается
охарактеризовать изменяющиеся художнические
привычки автора в двух словах. Самойленко в
разные времена был разным, впадал в разные
крайности и по-разному “выпадал” из них.
Единственное, что всегда было и есть при нем, с
ним, в нем – нежелание различать лирику и эпику,
выстраивать между ними стенки или хотя бы
переходы. Стихотворное циклы у него – почти
поэмная форма – вмещают в себя все на свете: и
тяжкую думу о судьбе державы (страна дается
панорамно: от Донбасса до Кузбасса, от Курил и
Забайкальского ВО до, предположим, Арзамаса), и
жалобу рекрута, и сводку погоды. Последнее есть,
вообще-то говоря, сущностный момент. Поживите в
резко континентальном климате – и вы поймете,
что холод снаружи в сочетании с холодом внутри –
есть нулевая метафизическая точка.
С другой стороны, этот автор в любое время
года и суток готов признаться:
Жизнь не удалась, зато образуется хорей.
Его зима носит тотальный лирико-эпический
характер.
Мне этот год не мил, мне этот город
страшен.
Не колобродит кровь, не ворожит словарь.
Измором взят зимой, морозу сдан под стражу –
В посмертную любовь, в пожизненный январь.
Как электрод в стекло, я вплавлен в этот
холод.
Как стрекоза в янтарь, вживлен в хрустальный
мед.
Пока стоит зима, я буду вечно молод.
Пока не тает лед, я буду вечно мертв.
Эпичность здесь в совпадении ощущения
себя с ощущением страны, города, года. Эпичность,
историчность книги Самойленко доходит до прямых
(почти что аввакумовых, так как со ссылкой на
протопопа) инвектив в адрес властителей и богов.
Зима лирическая мешается с зимой конкретно
временнОй (в России, кажется, всю историю – зима).
Мотив стражи и сторожей – тоже причудлив.
Ибо, как следует из “Дембельского альбома”,
автор отдал “священный долг Родине” именно в
конвойных войсках. Таким образом, возникает, с
одной стороны, дихотомия охранник – зэк, с другой
– почти нерасторжимое единство того, кто
сторожит, с тем, кого (что) охраняют (оно может
держаться и на ненависти, и на любви).
Когда развесит ночь замки на всех дверях,
ночные сторожа выходят на работу
и в полукруг встают со скрипками в руках
на вверенных постах в составе полуроты.
Работа сторожей опасна и трудна.
Спокойна спит страна, но сторожа не дремлют,
их скрипки начеку, душа их холодна,
их абсолютный слух правопорядку внемлет.
Берусь утверждать, что это все – всерьез.
Тут не ирония, а саркастичная серьезность автора.
Ансамбль сторожей, исполняющий музыку сферы
порядка, –здесь есть даже некоторое предвидение
(сочинены стихи в годы позднего застоя). Наши
скрипачи, пилящие смычками от партии власти на
фоне глубокой душевной зимы, – возможно, их учили
исполнительскому мастерству в консерваториях
свободы. Хотя, может быть, здесь не
организованность противостоит хаосу – один
уровень хаоса другому.
Ужасный силы звук несется над землей,
играют скрипачи по инвентарной книге,
и вор-рецидивист, облившийся слезой,
в милицию идет, неся с собой улики.
Не дрогнула рука ночного скрипача.
Для Родины спасен огромный ящик мыла.
Злодей сошел с ума в присутствии врача.
А сторожа теперь играют в четверть силы.
Слава Богу, в стране нынче достаточно
мыла, но партия сторожей становится все сильнее
– и даже не в смысле защиты мыла от лихих
граждан…
Интересно, что сторожа и садовники, по
Самойленко, – из одного человеческого вида.
Если сад превращается в лес,
это значит, что запил садовник,
и тогда одичавший шиповник
разрастается ввысь до небес.
Одичание, конечно, вовсе не означает
свободу.
Если дичает сад, значит – дичает садовник.
Запой (попытка бегства от себя – возможно,
куда-то вбок) не освобождает садовника-стражника
от ограничений, в рамки которых втиснут
сад.Поэтому к концу стихотворенья –
Не за совесть, за волю цвести,
позабыв очередность цветенья,
за свободу стоять в оцепленье
и держать этот сад взаперти.
Ну, правильно – ты для себя лишь хочешь
воли!
И держать этот лес под замком,
заключая в ограду конвоя,
чтобы лес, вырываясь на волю,
был заколот садовым штыком. –
вот это, мне кажется, уже некоторый
перебор. Хотя перебор, в котором проступает
советско-российское представление о свободе как
форме послушания.
В другом стихотворении С. Самойленко снег
уже боится падать, потому что дворник
Калистрат наготове.
Тотальная зима не есть признак тотальной
несвободы, а просто означает оторванность от
мира, погруженность в застылость на краю вечного
хаоса. Летне-весенние мотивы у этого поэта только
уточняют красоту замороженности, добавляют
света – дабы льды и льдинки заблестали.
Интонационно Самойленко широк.
Прислушавшись, можно услышать и Есенина, и
Заболоцкого, и даже Ивана Жданова. Он
переосмысливает и настрой, и тематику
предшествующей поэзии, дабы в лучших стихах
заговорить своим особым – слегка простуженным –
голосом. Часто наш автор нарывается на спор,
почти на скандал, богохульствуя и описывая
похмельное состояние. Ничто не ново под луной, да
и этот стихотворец если и гонится за новизной, то
не в словах, а в их сочетаниях с
бытом-бытием-жизнью.
Наверное, это и есть провинциальность –
такое вот безоглядное желание сочесть слово со
всем и даже вычесть слово из всего…
Может быть… Может быть…
Но тогда я за провинциальность.