___          $^^^^^^^^$                          
             Окно  |_|_|         $        $                          
     _____         | | |        |^|       $                          
    |  \  |        |_|_|       / * \      $                          
    |   | |                               @  осмотреться             
    |  [| |  в коридор                           __                  
    |   | |                                     |X | Сейф            
____|___|_|_____________________________________|__|_________________

 

Александр КАСЫМОВ

ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ В ЦВЕТУ
Типичный Дмитрий Воденников

1. Мальчиш-плохиш

Так любят только дети,
И то лишь первый раз.
А. Ахматова.

Образами-фигурками переполнены его стихи. Пластилиновые, но мягкие и не липкие мишки и зайки, гривастые львы и товарищи по детским играм…. Базилики барочного собора разворачиваются в стихотворение, стихотворение – как картинка для игровой комнаты детского сада. Детского ада. Ангина, обычная, красненькая, становится предисловием к похоронам горлышка, голоса, песенки. Поездка в голубом трамвае становится поводом, чтобы распрощаться с улицами, на которых законсервировано счастливо несчастное прошлое. Стромынка, Преображенка, Знаменка… Автор любит Москву, он на трамвае вылетает из нее, любимой, к каким-то другим берегам, а их нет. Почему никто не хочет покатать мальчика на машине? Нежно-цветные картинки красивы, деталька льнет к детальке, мишка к человечку, человечки льнут к автору – автор в ужасе от них отшатывается… Раньше надо было любить, когда лирический герой не хотел любви, а теперь он предъявит счет за нелюбовь, - теперь он все вспомнит – и никогда не забудет. За то, детское, одиночество, что никогда не закончится, потому что персонаж не позволит.
Эти тексты – посередине оппозиций. Ни добра, ни зла, а одно лишь настроение. Нынешнее, секундное. Мимолетности, но не Шопен, а Воденников. Длительные, не пролетающие мимо мимолетности…
Лелеется фигура нехорошего ребенка. Который потом скажет: а, вот вы какие!.. Я так и знал, я предвидел!.. И вместе – никакого инфантилизма! Потому что инфантилизм – задержка развития, желание зацепиться за безответственность. Здесь – такова форма ответственного говорения. Блестящая праздничная майолика, когда похороны котенка становятся лейтмотивом дальнейшего страшного бытия.
Ужасное/прекрасное – доминирующая смысловая рифма. Голый в репейнике – не форма эксгибиционизма, а просто натюрморт с бедным телом на колючем блюде. Впрочем, тело это тоже колется и жжется.
И не надо взывать к доктору Фрейду. Во-первых, сейчас все равно или обед, или рабочий день кончился – пациентов не принимают! Во-вторых, Дмитрий Воденников с его текстами никакого отношения ни к психоанализу, ни к психиатрии не имеет. Пластилиновая продукция целой группы детского сада, фигурки с вмятинами от потных детских пальчиков – когда успел один взрослый это наработать?
Мягкая игрушка – жесткая игрушка… Холодное есть горячее, сырое есть вареное. Туземное население страны вечных каникул листает тетрадь припоминания, дабы отстрелять всех виновных… во всех грехах аборигенов. Молитва состоит из проклятий. День освещен глупою луною…. А трамвай все равно проскочит мимо тех, к кому персонаж вроде бы направляется. Сколько солнца, как ярко все раскрашено – и все равно жизнь по ходу дела переименовывается в смерть.
Вообще впечатление такое: некто решил нарочно поменять фазы местами – в надежде, что ток потечет в обратном направлении. И самое странное, что это – обратный бег электронов – происходит. Из глаз восхищенной публики летят искры. Все хлопают. Но актер (он же персонаж, он же автор) недоволен. Важно еще – как хлопать!
Он требует защиты, а сам нападает. Он требует любви, а сам ехидненько наблюдает за толпой любящих. Демонический режиссер желает вместить в малое большое, он желает втиснуться-влезть в каплю, в электрон – чтобы стать гигантом, Гулливером, он ходит по детскому парку в ботинках 43-го размера… И в общем-то эта дивная манера прекрасна невоплотимостью замысла. Тут нет ни правды, ни истины. Зеркало отобразит то, что нужно, если знать, когда в него смотреться.
Так любят только детей, и то лишь первый раз… Его героя хочется завернуть в одеяло и поносить на ручках.
От этого могут быть неприятности. Но кому же жалко лишнего одеяла – ведь от гениев всегда одни неприятности!
Неумение любить – видовое свойство.
Умение привлекать к себе ненужную любовь – родовое.
Вот только что такое гений? Ну можно предположить, что это – тот подмастерье, который лепит все поперек. С любовью к мороженому и воздушным шарикам. Ехидный и вредный. Легонький такой слоник, который не только все бьет в посудной лавке, но и добивается ее закрытия навсегда… Майолика!.. Майолика вышла… Остались слезы…
Но ведь он знал, что доиграется, точно, знал. Ибо дар предвидения – на собственную голову – и есть основополагающее свойство. И чего же плакать?
А он и не плачет.
Он перевоплощается – в себя же, но уже другого.
И при всей нервности стиха – как рассчитаны и жест, и мимика, и каковы паузы!
Умение перевоплотиться в себя, чтобы стать, наконец, истинным и искренним. (А раньше? Разве он не был искренним? Но то была другая искренность – так бывает открыт, честен, увлечен актер в любимой роли!) Лирика – как кусочек героического эпоса (Гулливер и в той, и в этой стране – сказания о героях и богах!). Подвиг – жить в отрыве от жизни, но не расставаясь с нею. Формы существования – как формы стиха, любые, самые причудливые. Я чувствую – значит я существую.
И почему же – плохиш? А просто для рифмы. Ведь, настаивая на узнаваемости персонажа, автор не отрекается ни от одного, казалось бы, самого случайного созвучия. Даже в скрытности своей автор-персонаж искренен. Но за ваши ассоциации отвечать не собирается. Плевать: должен ли быть поэт очень несчастным или не должен, не будем разбираться. Нету никакой социальности, никакого долженствования, а есть почти прозаическая цепочка событий вечного детства – и песенки для камерного оркестра, симфоджаза и всегда одинокого солиста.

2. Баллада несходства

Лодейников, закрыв лицо руками,
Лежал в саду.
Н. Заболоцкий.

Для нашего поэта созвучия – важны.
И чем случайней, тем видней.
Или верней. Хотя кто же в этом случае толкует о правильности?
Созвучие имен не имело бы значения, ежели бы Воденников-поэт не лепил Воденникова-персонажа так, что он отражается во множестве зеркал – литературных, театральных и жизненных.
Хотя мы, конечно, догадываемся, что персонажа могут звать и как-то иначе. Но догадывается ли об этом автор? Позволит ли он это, умно-безумный демиург, влюбленный в собственное отражение в чужих прищуренных глазах?..
Закрыть лицо руками, чтобы всмотреться в себя. Лежать в саду, в цветнике, ощущать свое цветение будто всеобщее, и тратить цветение – не мешая процессу его прекращения, по-иному, видимо, увядания – тратить на дивное зрелище, состоящее из запахов и звуков, а не только красочных мазков. Но когда нечто отцветает столь… жизненно, когда умирание столь продолжительно – оно затягивается на долгое, украшеннное соцветиями, бутонами существование (а где-то в воображаемом небе – пчелы, шмели, в общем собиратели нектара; не сметь пить мой нектар!) – то нет тут никакой погибели, а есть одна эстетика. И это хорошо. Потому как мы имеем дело со страстно обостренным эстетическим чувством, с художественной мнительностью. Этот персонаж – и теперь, и всегда живее всех живых, и цветение его ярче, жизненнее всех остальных настоящих (не на проволочках!) соцветий… А смерть, вечно маячащая в соседних кустиках, как черный контур предметов у импрессионистов. Без контура вещь растечется по холсту. Без угрозы погибели вкус жизни теряется.
Жизнь – это напряжение. В биологии есть термин тургорное напряжение. Когда кони сытые, они бьют копытами. Когда растение испило влаги, ствол и листья наполнились силой, ветви потянулись к солнцу.
А смерть – видение в углу ночной детской.

В краю чудес, в краю живых растений…

Стихийный натурфилософ Лодейников не случайно рифмуется с Воденниковым, который только форматирует свои стихи под стихийное бедствие, под энтропийный потоп.
Это очень упорядоченное бедствие.
Так бывает упорядочен гейзер.
Лет так примерно восемьдесят (или уже девяносто?) назад этот гейзер мог бы излиться, например, такими стихами:

Мы оба горды, но ты справедливей,
И глаза у тебя, как добрый цветок,
Мои волосы жестче и руки ленивей,
И – прости – я почти со всеми жесток.

Так наши жизни растут и крепнут –
Все больше правды, все меньше снов,
Когда же люди совсем ослепнут,
Они скажут, что ты и я – одно.
(Николай Тихонов).

Может, и правда, что в Воденникове есть некая ррреволюционная романтичность, но как он озабочен ее снятием!
Как этот поэт подчас озабочен тем, чтобы не подумали, что он – чересчур поэт!

У молодости безобразный вид,
когда она уже остыла.

Вероятно, люди действительно уже ослепли к началу двадцать первого века, ежели в красивом находят безобразное. Как вы полагаете, Дмитрий Борисович?
Воденников полагает, как ему полагается.
Он выделяет прописными:

И ЧТОБЫ ЖИЗНЬ ТВОЯ ВСЮ ЖИЗНЬ СТОЙМЯ СТОЯЛА
ОДНИМ УПРУГИМ И ЦВЕТУЩИМ КУБОМ
И ЧТОБЫ ВСЕ ЭТО ТВОЕЙ МОГИЛОЙ СТАЛО,
НО ТОЛЬКО Я ТВОЕЙ МОГИЛОЙ БУДУ.

И уже непонятно, как тут ставить знаки препинания – и на чем препинаться вообще.
Любовь побеждает смерть? Смерть побеждает любовь?
И есть ли тут вообще противоборство какое-либо…
Форма остывает – суть умирает, долго и обстоятельно.

Вот так и я уйду (и на здоровье),
и ты уйдешь – провалишься к цветам,
но все равно всей невозможной кожей
услышу я (и ты услышишь тоже):

Я тебя никогда не забуду, о боже, боже.
Я тебя все равно никогда никому не отдам.

Нет, надо начинать все заново!
Ab ovo.
С выяснения каких-то элементарных первооснов человеческих отношений. Первооснов поэтических отражений. И тех точек, где одно сходится с другим, и тех, где совсем не сходится, а, наоборот, расходится. Когда пахнет землею и воздушной пылью, когда запах цветения – входит в ароматический спектр умирания и когда… И когда… И когда…
Толкуя вроде бы о частностях, переходя на какие-то, подчас одному ему известные личности (но среди некоторой публики уже появилась такая игра: Д.В. употребит в стихах имя – а слушатели-читатели гадают: да кто же это?), Воденников продолжает оставаться Лодейниковым, лежащим в философической траве. Он, правда, не столько рассуждает, сколько классифицирует по цвету и масти, реагирует на раздражители всей невозможной (и возможной тож) кожей. Любуется красотой отношений к персонажу. Но и некрасотой. И вообще в этом садике все перепуталось. Рубежа между двумя агрегатными состояниями человеческого тела вроде бы и не существуют. На стыке эстетически ценного и художественно неоценимого играет музыка – и мнится, что свирель.
Пан должен быть с пастушеской свирелью.
Дмитрий Воденников, точнее – его персонаж, иногда так похож на Нижинского в костюме Пана, что понимаешь: параллели с красноармейцем Тихонова просто из другой оперы, точнее – из иного балета.
И вообще все параллели – из другого словаря ассоциаций. Ибо Д.В. умеет обратить сходство в различие.
Точнее, даже так – сходство у него всегда различие и есть. И отличие.
Он проходит собственную поэтическую школу с отличием. У этого ученика самого себя пятерки даже по таким странным предметам, как поэтическое хулиганство и художественный эпатаж.
Кибальчиш выдает себя за мальчиша-плохиша – удивляясь, однако, когда его за такового и принимают. И не кричат “браво”!
Его сборники и циклы – хорошо срежиссированные спектакли, но только не надо говорить с поэтом о театре!

Большое сборище народа. Я на сцене. Все сидят.
Почему-то я читаю Нобелевскую лекцию, хотя меня
об этом никто не просит.

Вчитывающийся в стихи Воденникова в этом месте перестанет вчитываться. Нобелевские лекции – даже во сне – не читают почему-то. Почему-то лишь говорят о таких сновидениях.
Ну вообще-то ясно, почему. Время от времени надо обозначать сияющие вершины.
И какая разница, прятаться ли голым в репейнике или одетым стоять перед нобелевским комитетом и кто там еще бывает на тех лекциях?..

3. Зеленый подвал

Это я –
в середине весны, в твердой памяти, в трезвом уме,
через головы всех,
из сухого бумажного ада –
это я – так свободно –
к тебе обращаюсь…
Дмитрий Воденников. Цветущий цикл

Читая Воденникова, ловишь себя на детских ассоциациях. По кочкам, по кочкам, в ямку бух!..
Д.В., как сказано выше, не отвечает за наши ассоциации.
Он их провоцирует.
Кочки и ямки Дмитрий Воденников располагает в текстах со скрупулезной точностью геометра. Или – землемера.
Нобелевскую лекцию читают на сцене, стало быть, зал – яма.
В его текстах часто упоминание ям и могил (даже есть золотая могила), но по-над ямами и могилами, как правило, цветут цветы. Да и подумайте сами: семечко-зернышко закапывают в ямку, чтобы оно росло-цвело-колосилось… Стало быть, яма необходима для того, чтобы наступило цветение, а жизнь немыслима без… могилы. Игривое попугивание себя и читателя – дело вовсе не безобидное, конечно. Просто вырабатываются странные привычки у персонажа. Налетавшись на голубом трамвайчике, вылечив собственное горлышко, налюбовавшись на тугой куб жизни, взрослеющий и даже матереющий юноша задумался о всхожести.
Дневник наблюдений за собственной природой персонажа никакого отношения к тому, что происходит с бедным биоценозом, не имеет.
С утра у персонажа увяданье, к вечеру цветенье. Ситуации, конечно, бывают разные. Родная планета, цвети-зеленей – все равно это не про Диму (ясно же, что героя именно так зовут!). Сей мичуринец занят другими опытами – он не выращивает из овсюга овес, он прививает к стволу дерева под названием “я сам” какую-нибудь веточку и радуется, как она красиво не прививается. А ежели веточка на время приживется, то потом, дело ясное, придется ее сломать, спилить и вообще покрыть презрением.
Мне нравится такая художественная страсть по преобразованию садика и людей, случайно оказавшихся в нем.
И если кто-то не поверит в серьезность, с которой я об этом толкую, доказывать ничего не буду.
Вообще есть же вещи, которые не нуждаются в доказательствах.
Ехидничающие по поводу инфантилизма Дмитрия Воденникова критикессы обоего пола даже не заметили того, что при начале их словоизвережения поэт был другим, чем в конце глупой речи.
Преобразователь своей природы не устает преобразовываться – хотя и дается это ему, автору, и ему, персонажу, мучительно.
Вот и потому веточки не приживаются.
Вот потому без конца приходится с семечка начинать.
И потому зернышко каждый раз другое.

О, как тужатся почки в своем воспаленном гробу,
как бесстыже они напряглись, как набухли в мохнатых могилах –
чтобы сделать все то, чего я – не хочу, не могу,
не желаю, не буду,
не стану, не должен,
не в силах.

Мда, так видят только дети… И то – перестав быть детьми. И чего это я на критикесс набросился? Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни, а персонаж Воденникова все воюет с собственной – очень красивой – тенью. И даже не знаю, вотще или плодотворно. Нет, мохнатые плоды – в наличии. Пряный, безумный эротизм – тоже. Но об этом как-то не говорится. Ибо настолько волен персонаж, настолько он эстетичен в забывании о нравственности-безнравственности, в оленьем беге поперек общепринятых норм и правил (и как ему нравится бежать поперек!), что начинаешь прозревать: вот он мастер поперечности, противуречащий всем и всему – и самому себе тоже, и страсти своей провуречащий! Залюбуешься – да и забудешь всяческую насмешливость свою, без которой вроде бы и нельзя взирать на эту красоту ненаглядную – аж в глазах слепит!..
Черешневая метель весной, вечный – на все времена года и жизни – зеленый подвал (еще одна яма, но, может, он вовсе и не внизу, а где-нибудь в бельэтаже), шершавость рук, негладкость кожи… Телесность, ощущаемая в этих стихах, начинает носить характер забвения конкретной телесности. Чувственность сигналит о чувстве, которого уже нет.

…К тебе,
от которого мне – ничего кроме жажды не надо.

Но почему же – через головы?
Опять театр?
Но отчего – такой, в который, ежели начать проситься, – не пустят?
Типичность этого поэта в том, что предполагает множество вопросов, на которые необязателен и даже нежелателен ответ. Персонаж ускользает. Жажда – все, ее утоление – невозможна.

Вот куда приводят игрушки! Вот какая странная комната – дверь за портьерой в детской!
Дмитрий Воденников типичен сам по себе и нетпичен не как часть русской поэзии. Одинокий поток в стороне от других – и все же рядом. В прежних его стихах, как и полагается нынче, много цитат. Но, кажется, ни одной точной.
Воденников – неточная цитата из самого себя.
Его романтическая барочность случайна, но и закономерна. Случайно-закономерна.
Его эмоции просчитаны – персонаж точно знает, когда крикнуть, когда всхлипнуть. Безотчетность ремесла предполагает способность, умение давать отчет в чувствах, когда чувственность – вполне рационализируема.
Стихи Дмитрия Воденникова часто сначала звучат, а потом уже публикуются. Трудно воспринимать на слух, трудно оценивать тексты, после исполнения которых кричат “браво”.
Не стану кричать “браво”. И вообще не стану кричать.
У Д.В. рабочие и выходные дни мало чем отличаются друг от друга. Цветение – праздник. Работа над стихами – каторга. Упаковка – могила. Писание – упаковывание слова в пеналы для мертвых.
Я слишком проникся систематикой Воденникова, которая поначалу пугает. Так и надо мне! Так и надо читателю!
Не бойтесь выходных! Посмотрите на себя в зеркало – может быть, вы увидите признаки цветения.
…Любовь как цветение. Цветение как умирание. И все это – как поэзия. Хотя бы конкретного автора.

Источники

Дмитрий Воденников. Holiday. – ИНАПРЕССС, СПб, 1999.

Дмитрий Воденников. Блеск пчелиный. – “Знамя”, 2001, № 4.

Дмитрий Воденников. Как надо жить – чтоб быть любимым. – “Проект ОГИ”, М., 2001.

Дмитрий Воденников. Цветущий цикл. 2001. Публикуется в интернете на сайтах http://www.guelman.ru/slava и http://kvartx.on.ufanet.ru. (Этот цикл отмечен сетевой литературной премией “Улов” – Д. Воденников поделил в осеннем конкурсе 2001 г. первое-второе место с Виктором Соснорой).

Дмитрий Воденников. Мужчины тоже могут имитировать оргазм. 2001. Публикуется на сайте http://www.guelman.ru/slava.

Дмитрий Воденников. Ягодный дождь. – “Новый мир”, 2002, № 1.

Желающим понять эстетику нашего поэта рекомендую также передачу “Своя колокольня” (Радио России), редактором и ведущим которой является Дмитрий Воденников и где иногда звучат его стихи.