Александр АГЕЕВ

ЗИМНИЕ СТАНСЫ В ПРОЗЕ

ФРАГМЕНТ

Зима. Что делать…
Пушкин

1.ХАНДРА

Жизнь в Росси никогда не была особенно уютна. Сейчас, помимо всего прочего и несмотря на предсказуемость, она стала еще и скучновата. Все правильные слова сказаны и не услышаны, все разумные проекты внесены и отвергнуты. Авторы слов и проектов, гордые и печальные вышли вон. Кто-то молча, кто-то – хлопнув дверью.
На поверхности продолжается судорожная, эпилептическая суета. Беспорядочная стрельба и нелепые указы изредка взбадривают общественный азарт, но темперамент игроков и болельщиков уже не тот, что прежде.
Главным делом огромной страны стало ожидание. И это не привычное ожидание чуда о пяти хлебах. Это, без сомнения, ожидание развязки. Любой.
Очень похоже на очередь к онкологу – очередь длинная, и потому скучно, хотя и страшно. И чем дольше страшно – тем больше скучно.
Где вы, гости с Запада, утешавшие нас так трогательно и осторожно: дескать, жить у вас трудно, но весело? Впрочем, бог с ними, с гостями, потому что не только ведь страшно и скучно – еще и стыдно.
Либеральная интеллигенция хандрит. Это вот что означает: идет, например, серьезный духовно-практический разговор. Тонус высокий, проблемы важные, перспективы обнадеживающие. И вдруг, посреди разговора, в какой-нибудь случайной паузе вспухает тусклое облако как бы нервно-паралитического газа и – пропади все пропадом! О чем это мы? О новом журнале? О Солженицыне? О проекте новой российской конституции? Но ничего этого нет, клубится какой-то грязный пар, и под ногами кислая слякоть. Хандра.
Хандрить в столь великие времена как-то неприлично. Хочется скрыть это малопочтенное состояние духа. Впрочем, для самоопределения можно и хандру подвергнуть анализу, разложить на составляющие и назвать их вполне приемлемыми с точки зрения важности переживаемого момента именами. Можно, например, поговорить о тревоге за судьбу непоследовательного и противоречивого момента, идущего в России, о том, как мало отпущено ему времени. Тревога – штука неизъяснимо благородная. Можно даже сказать о страхе – нет, не за себя, конечно же, – о страхе перед неизбежными муками, которые суждено претерпеть многострадальному народу на избранном пути. Можно, наконец, сорваться гневом на негодяев, сующих палки в колеса прогресса, выразить презрительную жалость к дуракам, ложащимся на рельсы. И т.д. и т.п.
Все это хорошо звучит на площади, пристойно смотрится на газетной или журнальной полосе, – словом, там и тогда, где и когда человек пребывает в спецодежде (бронежилете?) такой еще пока новой у нас, такой волнующей кровь публичности.
А лично, сокровенно, наедине с самим собой испытываешь – что же врать! – вот это самое: унизительную апатию, малодушную (“пропади-оно-все-пропадом”) хандру. Причем она, бывает, ничуть не мешает самой что ни на есть лихорадочной деятельности. Настолько не мешает, что думаешь: уж не стимулирует ли ее? То есть пишутся статьи, говорятся речи, принимаются законы, рождаются партии и декларации, а внутри, в полости, все быстрее расширяющейся, – тихонько ноет: “Неужели опять все зря?” Впрочем, уже и вслух, все громче, а особо темпераментные непатриотично добавляют: “Проклятая страна! Гиблое место!”
В самом деле. Где твердь среди этой хляби? На что опереться, с какого утеса продекламировать любимое из Лютера и Мандельштама: “Я здесь стою…”?