Александр КУСТАРЁВ

ЧЕСТЕРТОН, КОТОРОГО ПРИОБРЕЛА РОССИЯ

Русская литература со всеми её титанами всё-таки не самодостаточна. В России не просто любят иностранных писателей. Иногда иностранные писатели, точнее, их приспособленные к местным нуждам версии, живут в русской культуре не как гости, а как свои. Речь идёт не только, скажем, о таких фигурах как Шекспир или Данте, ставших всеобщим достоянием. По меньшей мере десятка два современных писателей – от Генриха Гейне до Хемингуэя – ассимилированы русской культурой. Гилберт К. Честертон находится в более двусмысленных отношениях с нашей культурой.
Честертона много переводили в России в 20-е годы прошлого века. Но тогда у него был статус развлекательного автора. Рассказы о патере Брауне и Хорне Фишере безусловно воспринимались просто как детективные шарады. Романы - как жанровые бурлески. Так я сам воспринимал Честертона, когда (по совету отца) читал в 50-е годы его книжки, извлеченные из сундуков и недр Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Собственной развлекательной литературы в России не было. Советская развлекательная литература была ублюдочной.
К этому времени в России о Честертоне успели забыть. С 1961 года он снова появляется на людях и теперь, задним числом, мы догадываемся, что его стали “проталкивать” те, кто знал про Честертона гораздо больше и относился к нему гораздо серьезнее. Регулярные публикации рассказов Честертона в журнале “Наука и жизнь” свидетельствовали о том, что Честертон стал, по удачному немецкому выражению salonfaehig, то есть “престижен в салоне”. О Честертоне также поползли слухи – интеллектуальные слухи. Честертон стал циркулировать в самиздате. Туда его запускал, судя по всему, кружок московских интеллектуалов, культивировавший “неотомизм”.
Позднее этот кружок слегка вышел из подполья и стало известно, что к нему принадлежали, например, математик Ю. Шрейдер, переводчица с английского Н. Трауберг, и, может быть, менее интимно и С.Аверинцев – сам по себе “салон”, так сказать “человек-салон”. Аверинцев имел важное отношение к целому ряду “знаковых” литературных инициатив, начиная, скажем, с очень ранней и очень статусной русской публикации “Игры в бисер” Германа Гессе. Уже в середине 80-х годов оказалось, что лауреат премии Ленинского комсомола питает глубокую привязанность к Честертону и очень хотел бы, чтобы советская интеллигенция вслед за ним приобщилась к откровениям английского мудреца, а заодно и его самого приняла бы за Честертона (как и за Йозефа Кнехта).
В 80-е и 90-е годы в России Честертона публиковали довольно настойчиво. Он покинул общество Конан-Дойля и вместе Клайвом Льюисом и Дороти Сэйерс оказался скорее в обществе Бердяева, Флоренского и др. Возникла целая сфера “интеллектуального потребления” с сильным религиозно-философским оттенком.
Культивирование Честертона, казалось бы, укладывается в религиозное возрождение, которое было так на виду уже с конца 70-х годов. И на примере “русского Честертона” хорошо видно, как мало этому движению удалось оторваться от салонной литературной моды. Даже в рамках рефлексирующего, постатеистического интеллигентского христианства в России Честертону было суждено остаться на периферии. Как-никак, а он всё-таки католик.
Конечно, в России всегда были энтузиасты, сами заразившиеся “латинством” и пытавшиеся приобщить исподтишка, а иногда и довольно открыто, русскую умственную среду к католицизму. Сам В.Соловьёв был чуть ли не тайным католиком. Но подобные прививки, глядя со стороны, всё как-то не удаются. Теология, издавна оказавшаяся в центре тяжести католицизма, плохо приживается в эстетствующем русском обществе, насыщенном православными реминисценциями. Тем более любительская теология Честертона не в силах произвести сильное впечатление на церковно образованных русских, а “народу” Честертона просто не переварить. Популизм в христианстве исторически вёл в сторону реформации (хотя в России и не привёл), анархизма (пресекли), мистицизма и обратно к магическому сознанию (в России успешно).
К тому же популистский вариант теологии – некоторым образом жареный лёд. Инициатива Честертона не удалась и в Англии. Его теологические параболы оказались всё же не более, чем литературными концептами. Иной раз он использовал их очень эффективно. Хотя его литературное наследие на 90 процентов мусор, остаток – подлинное сокровище для литературных гурманов. Честертон – восхитительный писатель. Два десятка рассказов про патера Брауна, “Человек, который был четвергом”, “Диккенс”, “Вечный человек” - блестящая литература. Недаром Честертона так любил такой разборчивый коллекционер, как Борхес.
Общественная философия Честертона, однако, в его лучших вещах не лежит на поверхности. Между тем, в ней есть много элементов, вполне инструментальных в условиях общества, возникающего после индустриального. То, что в начале ХХ века выглядело как упрямое ретроградство, теперь очень может понадобиться для строительства важных общественных ниш. Строители таких ниш смогут подверстать себе Честертона как пророка. Но в качестве либертарианского или анархо-синдикалистского пророка он попадает в другую кампанию. Хотя английские неоконсерваторы как-то прошли мимо него, кое-кто из них прослыл поклонником Честертона. Английская “левая” пока без него обходится, но ей ещё предстоит его мобилизовать.
Русский интеллигентский салон сполна использовал Честертона для целей собственной престижной самоидентификации и выживания во “враждебной” советской среде, но органически Честертон в России не мог быть усвоен. Он остался общественно стерильной знаковой фигурой в интеллектуальном салоне, не более. Если бы он об этом узнал, то, вероятно, поморщился бы, если не выругался как-нибудь по-матросски.
Для более широкого умственного потребления в России он слишком католик и слишком англичанин. Где ещё, кроме России, чтут Честертона? В Канаде, Польше и Японии. В Канаде как в “другой Англии”. В Японии - далекие любители “англичанства” и новобращенные католики. В Польше популярность Честертона, вероятно, несколько сродни русской. Там тоже сильна “возвратная” религиозность, психологически-духовно близкая новообращенству. Впрочем, Польша всё-таки страна католическая.
А в России, на мой посторонне-любительский взгляд, аналогом Честертона был В.В. Розанов. Боюсь ошибиться, но русские поклонники Честертона, похоже, никогда не смотрели в эту сторону. А жаль. Это содержательная культурная параллель с неожиданными, хотя пока и не ясными импликациями. Авось кто-нибудь эту параллель прощупает.