в коридор                                         
                      ___                                            
                     |   |                      @                    
                     | R |           \ * /      $  осмотреться       
                     |___|            | |       $                    
                                       $        $                    
_______________________________________$________$____________________
                                                                     

Дмитрий КОНСТАНТИНОВ

О развитом социализме

Воспоминания счастливого человека

Вспоминаю развитой социализм. Я не о достижениях, я о повседневной жизни. Жизнь людей состоит из того, что бывает каждый день. Вот я и буду о простом.

То, о чем тут будет написано, писалось и говорилось тысячи раз. Я то есть про идейное содержание, а не про конкретику. Так что оригинальным не буду. Собственно, и не претендую. Так, по пьяни написал. Легкая такая пьянь.

Хорошо, если оно расфасовано, но так было не всегда. Чаще всего оно лежало большими кусками на грязных столах за прилавками. Продавщицы, как правило, в замызганных халатах, резали его кусками и заворачивали в бумагу. Это масло раньше хранилось где-то за рубежами нашей прекрасной Родины, потом его купили, привезли и долго хранили на складах “НЗ”. Потом, когда вышел срок хранения, пустили на продажу трудящимся. Несмотря на это, масло было съедобное, и даже иногда вкусное, особенно с белым хлебом, который пекли из муки, которую мололи из американского и канадского зерна. Ну, это ладно. Я не про зерно. И даже не про масло. Я про бумагу, в которую грязные продавщицы заворачивали это масло. Бумага была серая или серо-зеленая, какая-то рыхлая и слоистая. Когда масло клали в холодильник, оно замерзало и бумага пристывала к нему. Потом, когда масло вынималось, его нужно было развернуть. И тут-то крылось главное. Бумага расслаивалась, и ее тонкий слой оставался на масле, приходилось соскабливать его ножом. Это было до ужаса мерзко, и уже не хотелось ни масла, ни хлеба, ни чая. Остатки бумаги никак не соскабливались, и приходилось просто срезать целый слой, хоть и тоненький. Впрочем, так было не всегда. Иногда, хотя и очень редко, масло в магазине заворачивалось в другую бумагу – то ли вощеную, то ли типа пергамента. И такая бумага к маслу уже не прилипала. И это было маленьким праздником для души.

Так назывался отдел на заводе, где работал один мой приятель. Отдел занимался поставками комплектующих узлов для тракторных дизелей. К тому времени, когда приятель пришел на этот завод, эти самые дизели собирались уж лет как тридцать. В нашем городе есть тракторный завод, и он думал сначала, что наш моторостроительный и делает дизели для нашего тракторного. Но не тут-то было. Оказалось, что он поставляет их на тракторный завод в Сибири. А в Сибири, в том же самом регионе был и моторный завод. Вот он-то и поставлял двигатели нашему тракторному. Вот такая кооперация. Вот такие поставки. Длинные составы, транссибирская магистраль. Туда-сюда-обратно. Узнав об этом от приятеля, я слегка прибалдел. Но, несмотря ни на что, преимущества социалистической системы хозяйствования очевидны. Мой приятель любил повторять эту фразу, когда рассказывал про свой завод, и мы оба ухмылялись. Вообще-то я ничего не понимаю в экономике.

Я тоже работал в одной конторе, и туда надо было ездить на автобусе. Я выходил на остановку, но автобусы шли с интервалом минут этак в двадцать пять и к моей остановке подходили уже битком забитые. Чаще всего они даже и не останавливались. Но иногда втиснуться все же удавалось. Особенно неприятно было зимой. Когда я доезжал до работы, я был уже совершенно мокрый от пота, и было жутко неприятно. Чтобы обсохнуть, надо было снять пиджак, но в конторе было прохладно. Да и неприлично с мокрой спиной сидеть. Выход был, вероятно, в том, чтобы держать на работе запасную рубашку и майку, но я как-то не додумался. В конце концов, эти утренние спертости мне надоели, и я стал ходить на работу пешком, прямиком. Это было не так уж и далеко – километра четыре. Идти надо было через лесопосадки, а потом по старому грунтовому аэродрому. Но это, конечно, только летом. Я снимал рубашку и на ходу загорал. Хорошо хоть, что солнце и воздух были не в дефиците. Хотя воздух был тоже не первой свежести, подпорчен какой-то дрянью. Я жил недалеко от металлургического завода, из труб которого постоянно валил оранжевый дым. “Там вдалеке завод дымит, гремит железом, не нужным никому, ни пьяным, ни тверезым”. Вечером мне тоже нравилось ходить пешком.

На заводе где работал приятель, был партком. Он распределял дефицитную подписку. Сидела какая-то блядь и решала, кому можно дать талоны на огоньковское собрание сочинений, а кому нельзя. Приятель жаловался на это. Беспартийным было, конечно, не положено. Им много кое-чего было не положено. Ладно. Не будем о политике.

Я стал собирать книжки. Такой вот я стебанутый. Купить их в магазинах было невозможно, но я часто заглядывал, и иногда что-то случайно попадалось. Находились в издательствах какие-то чудесные люди, которым удавалось пропихнуть нечто выдающееся. Но купить это выдающееся было практически нельзя. Однажды я зашел в один зачуханный магазин, подошел к прилавку и остолбенел: на нем лежал тускло-синий том Альбера Камю. Свободно лежал один экземпляр! Видимо, магазинные тетки не знали, что это положено было продавать по блату. Так мне повезло с Камю, хоть он и не самый мой любимый. Но с другими книжками не везло. Так вышло, что я стал интересоваться. В отличие от художественной, литературоведческая была более доступна. И многих писателей я знал не по их текстам, а в правильном изложении правильных литературоведов. Но даже они не могли испортить впечатления. Хотелось все же читать самих авторов. О, как много хочется в молодости! Непомерно много! Вышел двухтомник Гамсуна, такой черный с серебряным рисунком и зелеными звездами. Про него писали, что, мол, вот мало кто так про любовь хорошо. Долго не издавали, он там себя чем-то запятнал в глазах прогрессивной общественности. Но он мне нигде не попадался. Я взял в институтской библиотеке второй том, там, где “Пан” и “Виктория”. Понравилось, конечно. И захотелось свою такую иметь. Уж не помню, как я пришел к этому. Но вот случилось – стал книги воровать в библиотеках. В одной был довольно богатый ассортимент художественной, и кое-что даже свободно стояло на полках. Вообще-то и там был дефицит, и лучшее тоже лежало под жопами у библиотекарш, выдавали только по блату. Но это в основном касалось таких, которые были сильно популярны у образованщины. У меня же сформировались более тонкие и извращенные вкусы, и иногда всякие жемчужинки (с моей точки зрения жемчужинки, конечно) просто стояли на полках. Народу в библиотеках было немного, я заходил куда-нибудь в укромное место среди стеллажей, внимательно озирался и потом быстро запихивал книжку наполовину в штаны, а иногда даже и в трусы, так получалось. А верхняя половина была прикрыта свитером или пиджаком. Летом, конечно, в этом смысле было хуже, ткань у рубашки тонкая, и углы книжки выпирали. Но и летом удавалось, просто я втягивал живот. А однажды я вообще совершил очень дерзкую кражу. Я поехал в другой город, там жил мой двоюродный брат, тоже большой любитель книжек. Он сказал, что у них в университете очень богатая библиотека, и повел меня туда. Да, точно, богатая оказалась. И там была такая особенность – самые ценные стояли в особом секторе, который был отделен от основного массива проходом. Заходить туда запрещалось, о чем брат меня предупредил. Мы зашли и стали делать вид, что выбираем книги в основном массиве. А сами периодически шастали в запретный сектор. Прошла раз тетка, а я как раз там. И она мне строго: сюда, мол, нельзя заходить! Я говорю: извините, и вышел. Ну, в общем, там я спер сразу три книги. Вот что значит нежный юношеский животик, который без труда можно было втянуть почти до самого позвоночника. Я тогда просто млел от удовольствия. Так я понял всю прелесть клептомании.

Хватит о возвышенном, я же хотел о простом. О, туалеты. Ну куда от них деться. Однажды я поехал по каким-то делам в соседний довольно большой город. Шел по улице, захотелось справить малую нужду. Я часто бывал в том городе и знал, что в нем есть по меньшей мере один общественный туалет – на рынке. По счастью, рынок был недалеко, туда я и двинул. Светило яркое солнце, стояло лето. В туалете света не было, и проем двери чернел. Я смело шагнул туда, и тьма ослепила. Под ноги я не смотрел, да если бы и смотрел, ничего бы не увидел. Я шагнул, и моя нога, обутая в носок и легкую летнюю сандалию или туфлю с дырочками, по самую щиколотку погрузилась в какую-то лужу. Спустя несколько секунд глаз адаптировался к темноте, я пришел в себя и понял, что произошло. Сральник был построен по типу солдатского гальюна: три очка, у другой стенки желоб, куда и было положено ссать мужикам. Наклон этого желоба почему-то непостижимым образом был в сторону входа. Уж не помню, почему, но моча не просачивалась туда, куда ей было положено, видимо, дырка была забита. Моча переливалась через край желоба и стекала прямо ко входу, где образовалась уже приличная лужа. В эту лужу мочи я и вступил. Не помню уже насчет моей нужды, но кажется даже, что и ссать мне расхотелось. Осторожно, кончиками пальцев, я развязал шнурок и стащил со ступни мой несчастный туфель. Слил содержимое и снова напялил. Что я чувствовал, не передать. Я вышел и почти в полном помрачении сознания побрел куда глаза глядят. Надо было возвращаться домой, но не мог же я залезть в общественный транспорт, когда от меня разило мочой. Я доверился инстинкту, и он меня не подвел. Я шел по краю города, по дороге, обсаженной деревьями. Справа были облупленные дома, в которых жили трудящиеся, гидростроители и химики, слева, вдали, речка. А до речки – непонятное песчаное пространство. Я спустился вниз, и - о, чудо! Сверху высовывалась труба, из которой текла обыкновенная водопроводная вода. Я снова стащил туфель и носок со своей оскверненной ноги. Кстати, в какой-то восточной религии нога – символ духовности. Я расположился рядом с трубой и долго стирал носок и мыл обувку. Потом их надо было еще подсушить. Я уселся на песочке, стащил рубашку и стал загорать. Как прекрасен этот мир! Как я любил поглощать своим телом солнце! Оно светило на самую счастливую в мире страну, настолько счастливую, что она могла позволить себе пренебрегать физиологическими нуждами своих самых счастливых в мире граждан. Скажут: ну что вы, в самом деле, это была случайность, ведь не каждый же день вы вляпывались в говно. Да, не каждый – в прямом смысле слова. Но в переносном – да. Лужа мочи как квинтэссенция развитого социализма. А еще то же самое солнце светило и на Америку.

Да, вот и про Америку. Там была сплошная непроглядная тьма. На всю жизнь я запомнил эти цифры: в Соединенных Штатах каждые 14 минут совершается убийство и каждые 53 минуты – изнасилование. Это впечатляло. Через сколько минут у нас совершалось убийство, никому известно не было. Сия была и есть тайна великая, ведь мы же патриоты. Советские патриоты. А быть патриотом – это значит, в числе прочего, не хотеть знать ничего плохого про свою Родину, ведь так? Ну, поправьте, поправьте. Ладно, хрен с ней, с Родиной, погундим про Америку. Желтый Дьявол, Сакко и Ванцетти, Хиросима и Нагасаки, Анджела Дэвис. Негров линчуют. И разврат, дикий разврат. Американские солдаты только тем и занимались, что насиловали германских, корейских, филиппинских и всех прочих женщин, имевших несчастье жить там, где были американские военные базы. Электрический стул, о! Жуть. Правда, еще была Луна. Американская Луна, 1968 год. Почти ничего нигде не писали, была только маленькая заметочка в газете “Известия”. В отличие от случаев изнасилования американскими солдатами местных женщин – вот это обсасывалось очень подробно. Смаковалось даже. Изнасилование куда важнее высадки на Луне. “Известия” хоть и не “Правда”, но все равно непростительно, большая идеологическая ошибка. Все же несознательный народ пронюхал, что американцы высадились на Луне. Обсуждали. Говорили, что вот, мол, обскакали все же, империалисты проклятые. Коммунистический идиотский луноход, похожий на обыкновенную телегу, почему-то не впечатлял.

Вернемся к более простому. Вот, опять о книжках. Одно отравляло сознание: на них были штампы библиотек, на титульном листе и на шестнадцатой странице. А также номер инвентарный. Социализм – это ведь учет и контроль. И все должно быть пронумеровано. Вот эти-то номера и раздражали больше всего. Можно было вытравить какими-то химикатами, но я ж не химик, я лирик. Я предпочитал лезвие. “Горло бредит бритвою.” Я покупал пачку лезвий, разворачивал одно, брал лезвие большим и средним пальцем, слегка выгибал его, и этим изгибом аккуратно срезал штампы и номера. Постепенно я насобачился, удавалось срезать именно часть слоя бумаги, оскверненной социалистическими чернилами. Но все равно следы оставались. Но часто и дырки получались, ведь не всегда бумага была толстая. И потом я придумал еще один способ. Я брал лейкопластырь, отрезал тонкую полоску и заклеивал ненавистные штампы и номера. А потом аккуратно отдирал. На клейкой поверхности пластыря оставался слой бумаги вместе с чернилами или пастой. Штампы чаще всего были бледными, потому, что чернил на штемпельные подушки тоже не хватало. В сметах библиотек было все строго регламентировано, в том числе и расходы на чернила для штемпельных подушек. Социалистическое плановое хозяйство, бля. И их, чернил, конечно, не хватало. И тут дефицит, ну куда же без него. Чернил не хватало, как и гондонов. С номерами было по-другому. До определенного времени их писали перьевыми ручками, окуная их в чернильницы все с теми же фиолетовыми чернилами. Потом, вследствие тлетворного влияния Запада, который предпринял экспансию шариковых ручек по всему миру, в том числе и в мир победившего социализма, номера стали писать ими. Паста не проникала глубоко в бумагу, и прекрасно находила общий язык с пластырем. Вся на нем и оставалась. Кстати, советские учителя жутко сопротивлялись шариковым ручкам, но это отдельная история.

Все же тот факт, что книги были когда-то помечены номерами и штампами, отравлял мое библиофильское сознание. Буржуазное сознание и его материальные и идейные воплощения все же просачивалось через все границы, препоны, железные занавесы и берлинские стены. Чокнутые книголюбы организовали стихийный книжный рынок. На нем можно было не только поменяться, но и купить дефицит, за цену, раз в десять-двадцать превышавшую номинал. Рынок кочевал с места на место. Долгое время они собирались в укромном месте на загаженном берегу Реки, там была такая полянка. Вот там-то и произошла раз сценка, достойная моего пера. Ну не пера, то есть, а клавиатуры. Однажды и я пришел туда с приятелем, расстелил тряпку и выложил кое-что из своей коллекции, штук 10-12 разных. Народ, как обычно, прохаживался вдоль выложенных на земле сокровищ и мило беседовал на всякие интеллектуальные темы. Вдруг пошло какое-то движение. Как будто под воздействием налетевшего вихря, книголюбы спешно собирали книжки, быстро сваливали их в свои баулы и почти разбегались. Это была наглядная иллюстрация выражения “как ветром сдуло”. Это был разгон рынка представителями народной власти. Их было двое. Блюстители. Старший лейтенант и старший сержант. Все было как-то очень быстро, вихрь долетел и до моей выкладки. Мы поняли, в чем дело, и тоже стали собираться. Правда, делали это неспешно, спокойно. Ну чего бояться, это же просто разгон. Мы же не торговали, и тем более не спекулировали. Но, видимо, наше спокойствие и наглая медлительность глубоко задели душу старшего лейтенанта. Ему куда как приятнее было видеть суетливых и разбегающихся. Власть обожает, когда суетятся и разбегаются. И тут старший лейтенант выдал совершенно потрясающую реплику, которую я запомнил навсегда. Вот она. Я напишу ее крупно-крупно:

Товарищ сержант! А почему вы никого не задерживаете, не проверяете документы, не интересуетесь? Смотрите, сколько книг! Откуда они взяли столько книг?

No comments.

“Марксизм-ленинизм исходит из необходимости и полезности половой жизни.” Из курса советского уголовного права, издательство Ленинградского университета. Спасибо, ах, спасибо. За то, что разрешили. 

Туалетная бумага

О существовании туалетной бумаги я узнал уже взрослым. А до тех пор я даже не подозревал о ее существовании.

Назывался что-то вроде “О предельных нормах содержания скота и птицы в личной собственности граждан”. В городе можно было держать не более 10 курей, в деревне – не более 25. За цифры не ручаюсь, но смысл такой. Деревенским, колхозникам то бишь, повышенная норма – это, наверно, была компенсация за отсутствие паспортов. Все же было несовершенство. Просто “птица”. Но ведь она разная. Есть кура, а есть и индюк, который больше раза в три. Надо было не единицы птичьего поголовья, а вес. Правда, с контролем было неясно. Нужно было все-таки создать какую-то специальную инспекцию, чтобы ходить по дворам и считать курей. Видимо, это вменялось в обязанности участковых. Не помню также, какие предусматривались правовые последствия для нарушителей Указа. Кажется, конфискация лишних курей. Государство мудрое, оно всегда знало, что можно делать и иметь, а что нельзя. Кончилось тем, что горожане совсем перестали держать курей. И правильно. До сих пор философы лишь объясняли мир, ИХНЯЯ же задача состояла в том, чтобы изменить его. И, кажется, преуспели. Ну, не весь мир, положим. Но людей изменили. 

Take the A Train

И музыки было навалом. Был какой-то период, когда радио не глушили, и можно было услышать вполне сносно. Хотя чаще все же это были хрипы и свисты. Все же знаменитый бас Уиллиса Коновера, который вел свои джазовые программы, прорывался. Там начальной заставкой была “Take the A Train”… Садись в поезд А. Только не было такого поезда, чтобы уехать куда-нибудь. Ладно, все равно это неправильная музыка была. Почему так привлекало все неправильное? Ведь можно было же и слушать правильную музыку. Было такое радио “Маяк”. По нему на протяжении десятков лет крутили одну и ту же правильную музыку. Теперь это радио, кажется, все еще существует. И, вполне вероятно, крутит всякую музыку. Только меня никакими силами уже его слушать не заставишь.

Иногда хотелось и колбасы. Мне очень повезло в этом смысле – я часто ездил в командировки в Москву. Я оставался там на субботу, и с утра шел по магазинам. Недалеко от метро “Площадь Ногина” был хороший магазинчик. Очереди там были раза в полтора меньше, чем в других. Там я покупал мясо. А колбасу и масло обычно в сороковом гастрономе, что на Кузнецком мосту, напротив здания КГБ. До самого обеда я ходил по магазинам и набивал свой баул. Надо уметь пользоваться тем, что щедро дарит тебе эта жизнь. Как правило, я обратно летел на самолете, и продукты испортиться не успевали. Но однажды было и неприятное. Приехал в аэропорт, объявили регистрацию уже, и я сдал свой баул в багаж. А потом оказалось, что у нас в городе туман. И я просидел чуть ли не двое суток. Потом все же не выдержал, забрал баул и поехал назад из Домодедова на Павелецкий вокзал. Там открыл в укромном месте. Почти все испортилось и воняло, особенно венгерские куры в упаковке. (Путешествие кур: Будапешт – Москва – город N). Так и выбросил почти все. А ведь истратил почти всю месячную зарплату. Туман, во всем виноват один туман. Сколько раз говорил себе – не надо зимой на самолете, потому что туманы. А поездом ехать всего сутки, и за эти сутки продукты если и начинали вонять, то немного.

Теперь почему-то я вообразил, что никак не пойму – жизнь это была или просто существование? Вроде бы жизнь. Конечно, жизнь! Все желания исполнялись! Я хотел – и реализовывал свои желания. Я хотел воровать книги – и воровал их. Я хотел есть колбасу – и совершенно свободно возил ее из Москвы. Я не хотел давиться в автобусе – и я не давился. Я не хотел ездить за границу – и я не ездил. И так далее. Разве это не жизнь, разве это не свобода? Тогда чем же я не доволен? Почему мне так грустно? Почему мне теперь кажется, что я не жил? Почему у меня нет желаний теперь, когда наступила желанная якобы свобода? Я всю жизнь мечтал прочитать “Улисса”. Я купил его, но так и не прочитал. Колбасы теперь навалом, только я видеть ее не могу. Огромный ассортимент гондонов, но меня это не радует. Можно поехать за границу, но мне это до лампочки. Такие примеры можно продолжать бесконечно. Почему, почему так? Просто возрастное? Да нет, жизнь же не кончилась, не в возрасте дело, в любом возрасте есть свое хорошее. Почему мне кажется, что ненавидеть надо только себя? В чем я виноват? В том, что родился в этой е...ной стране? В том, что меня родили отец и мать? Почему я тут, почему однажды моя нога оказалась в луже мочи? Почему я верю в реинкарнацию? Ответов нет. В бога не верю, но верю в реинкарнацию. Потому, что хочу еще раз прожить, но по-другому? Да, наверно. Конечно. Чтобы не было мокрой рубашки, остатков серой бумаги на масле, пластыря для книг, чтобы можно было просто походить по Москве без тяжелой сумки… Да только не будет такого. Другой жизни в смысле. На этом закончу, пойду еще водки куплю, иначе станет совсем грустно.